Он так и не позвонил. Но она продолжала жить.
С самого утра Варя выставила громкость телефона на максимум. На всякий случай. Хотя внутренним чутьём понимала — не дождётся звонка. Не потому что он забыл или не хотел. Просто не наберёт. Так же, как не приходят письма, которых ты не ждёшь, но всё равно заглядываешь в почту. Как не возвращаются те, кто ушёл однажды навсегда.
Но она всё равно оставила телефон включённым. Потому что надежда — упрямая штука. Даже когда сердце уже смирилось, она цепляется за малейший шанс. Стихает, но не исчезает. Варя сделала лёгкую, будто небрежную, причёску — словно так, между делом, но вышло красиво. Надела серое пальто — то самое, в котором он когда-то сказал: «Ты в нём — вся осень в одном взгляде». С тех пор носила его редко. Только по особым дням. Хотя сегодня собиралась лишь в аптеку да в булочную.
Нанесла на губы яркую помаду. Слишком вызывающе для пасмурного утра. Но ей было плевать. Или, напротив, — именно поэтому и стоило.
В аптеке было шумно. Кто-то бурчал в очереди, кто-то кашлял, кто-то возмущался ценами на лекарства. Воздух густо пах сиропом от кашля, ментолом и мокрыми куртками. Варя взяла витамины. Те самые, что он когда-то советовал: «Для бодрости, а то ты вечно уставшая». Это было два года назад. Она подержала упаковку в руках, разглядывая срок годности. До следующего лета. Как будто и у них было своё «пока».
В булочной всё осталось тем же: девушка за прилавком с пирсингом в брови и усталыми глазами, запах свежей выпечки и та самая булочка с брусникой — он называл её «вкусом бабушкиного пирога». Тогда, смеясь, он оставлял крошки на губах, и ей это казалось бесконечно трогательным. Варя купила две. Одну съест дома — с чаем, глядя в окно. Вторую… просто оставит. Пусть лежит. Напоминает.
Дома её встретила тишина. Не уютная, не тёплая — глухая. Такая, в которой слышно, как бьётся сердце. Воздух стоял, словно в закупоренной банке, — тяжёлый, застоявшийся. Телефон лежал на подоконнике экраном вниз, будто стыдясь её взгляда. Ни звонков. Ни сообщений. Пустота. Как будто день прошёл без неё. Или как будто она сама стала чуть прозрачнее.
Она сняла пальто медленно, словно боялась нарушить хрупкое спокойствие. Развесила вещи по местам, расставила обувь ровно. Всё — как обычно. Будто в этом был её маленький ритуал защиты. Включила радио. Там обсуждали курс рубля, потом предстоящие заморозки, затем концерт в консерватории. Звуки доносились издалека, словно сквозь стену.
Чайник закипел. Она налила кипяток, сделала глоток — обожглась, но не отставила чашку. Проглотила. Горячо. До самого сердца.
Подошла к окну, прижала ладони к холодному стеклу. На улице кружил мелкий снег, почти пыль. Он ложился на плечи прохожих, таял на варежках. Мужчина в чёрной куртке поправлял шарф маленькой девочке — аккуратно, уверенно. Рядом шли пожилые супруги, держась за руки, будто время не властно над ними, и только седина выдавала прожитые годы. Люди шли. Смеялись. Торопились. Жили.
Проходили мимо.
Мимо её окна, мимо её молчания. Как поезд, на который она опоздала.
Он не позвонил.
Но она подмела пол. Позвонила маме, выслушала всё: про давление, про соседку, про новый рецепт пирога. Полила фикус — тщательно, как бы заботясь о каждом листочке, будто и он нуждался в её внимании. Записалась на прививку — ту, что откладывала с прошлой осени. Проверила счёт в банке — ничего не изменилось, но стало спокойнее. Постирала полотенца, добавила кондиционер с запахом моря. Хотя море она никогда не любила.
А вечером включила свет во всех комнатах. Не из-за страха. Просто чтобы было уютнее. Чтобы дом не казался пустым. Чтобы даже отражение в окне не выглядело одиноким.
И, глядя на себя — растрёпанные волосы, мягкий свитер, босые ноги в тёплых носках, — она подумала:
«Он не позвонил. Но я всё ещё здесь. Я есть».
Не в укор. Не со слезами. Просто — как свеча, которую зажигают в тёмной комнате. Не для того, чтобы кто-то увидел. А чтобы самой стало чуть светлее.
