Сидела я в своём медпункте, слушала, как старые доски скрипят один, два, один, два будто бы жизнь отсчитывают, и думала: сколько судеб прошли эти стены, сколько слёз впитала эта изношенная кушетка, обтянутая клеёнкой.
Вдруг дверь проскрипела, как будто от холода отворилась. На пороге стояла Василиса Крайнова. Прямая, как столб, сухая, ни капли слёз из неё не выдавишь. Сорок лет я её наблюдаю и лицо её, будто вырезано из камня, в глазах два осколка льда.
Она вошла безмолвно, мокрый платок сняла с седой головы, повесила на вешалку так аккуратно, будто это орден. Села на край стула, спину прямо держит, руки скрестила на коленях костлявые пальцы сплели узелок.
Здравствуйте, Семёновна, её голос всегда был ровным, без эмоций, как натянутая полоса.
Здравствуйте, Василиса. Что вас привело? Сердце шалит?
Она помолчала, глядя в окно на серый дождь, а потом прошептала так тихо, что я едва расслышала:
Фёдор умирает.
У меня сердце в пятки упало. Фёдор Фёдор Круглов. Тот, кто должен был стать её мужем сорок лет назад. Вся деревня помнила их историю, как страшную сказку. Их дома стояли по разные берега реки, как два мира, которые никогда не пересекутся. Ни слова, ни взгляда. Если Василиса шла по правому берегу в магазин, Фёдор ждал, пока она не скроется, чтобы выйти на левый. Холодная война, тихая, но от неё ещё страшнее.
Врачи из района были, продолжала она каменным голосом. Сказали, деньдватри, не больше. Отмучится.
Я смотрела на неё, не понимая, зачем она пришла. Чтобы сообщить? Чтобы порадоваться? В её ледяных глазах не было ни радости, ни печали. Пустота, как выжженная землю.
Я ведь ходила к нему, Семёновна. Сейчас от него.
Слова застряли в горле. Василиса? У Фёдора? Да, будто река решилась текти вспять! Она, будто прочитала мои мысли, усмехнулась уголком рта горько, страшно.
Соседка его, Клавдия, пришла утром, говорит, он меня зовёт. Хочет прощения перед смертью. Я пошла. Хочу взглянуть в его глаза в последний раз. Пусть увидит, что я не сломалась. Что не простила.
Тишина медпункта была прервана гулким ударом моего сердца. Василиса смотрела в одну точку, её руки сжались так, что костяшки побелели. Поняла я, что в эту минуту рушится плотина, которую она держала сорок лет.
Пришла я а он лежит, вся кожа сухая, кости обнажённые. Глаза закрыты, дышит через раз. Увидел меня, губы дрожат, но ничего не скажет. Смотрит, а в глазах не страх, а смертельная тоска. Как будто умирает не от болезни, а от этой тоски. Протянул руку сухую, как осенняя ветка
Василиса вдруг замолчала, и по её каменному лицу медленно, тяжело, будто пробивая гранит, скатилась однаединственная слеза скудная, тяжёлая, солёная от сорокалетней горечи.
Я я, Семёновна не смогла. Не смогла взять её руку. Стою над ним, как статуя, а в ушах отцовские слова звонят. Помнишь моего отца, Павлина? Он Федьку своим сыном считал. Всё говорил: «Зинка, отдам тебя за Федьку и спокоен буду». А когда Федька вернулся из города, отец умер. Через неделю и его не стало. Последнее, что он сказал мне: «Дочка, не прощай предательства. Никогда». Вот я и не простила. Стою над Фёдором, смотрю, как он гаснет, и хочется кричать: «Не прощу! Слышишь? Не за себя, а за отца не прощу!» Слова застряли в горле, злость к себе, ненависть Что же я, Семёновна? Что у меня вместо сердца камень? Он умирает, а я ему даже руку не подала. Развернулась и ушла.
Она закрыла лицо руками, плечи дрожали беззвучными рыданиями. Не плакала, а ломалась изнутри. Вся её гордость, вся её силакремень рассыпались в пыль на моём старом стуле.
Я подошла молча, налила в гранёный стакан воды, капнула валерьянки, протянула её. Пальцы дрожали, стакан стучал о зубы. Выпила залпом.
Всю жизнь, Семёновна, я жила с этой обидой. Она согревала меня, как печка, не давала жалеть себя. Я держала дом в кулаке, огород без ни пуха, ни пера. Всё назло ему, чтобы видел, как я без него живу. А теперь он умрёт, и что останется? Пустота
Я смотрела на неё, а сама была словно без сердца. Как бывает, милые мои: носишь обиду, лелеешь её, как ребёнка, а она съедает тебя изнутри. Думаешь, это сила, а это твой крест, твоя тюрьма.
Иди к нему, Василиса, шепнула я. Иди, не ради него. Ради себя. Не для прощения, а просто будь рядом. Человеку одному умирать страшно.
Она подняла глаза, полные муки, и я ощутила, как сжалось всё внутри.
Не смогу, Семёновна. Не смогу. Я камень, а не человек.
И ушла так же тихо, как пришла, надев мокрый платок и растворившись в серой пелене дождя.
Весь вечер я ходила, как в тумане, всё думала о них, о реке, что судьбы разделила, о гордости, что сильнее любви, о отцовском завете, что стал проклятием. Не могла уснуть, всё ворочалась. На рассвете решила: пойду к Фёдору. Сниму укол обезболивающий и просто посижу. Не пофельдшерски, а почеловечески.
Наделa плащ, натянула сапоги и прошла через мостик на другую сторону. Утро уже займало, туман над рекой, белый как молоко. Подхожу к дому Фёдора, сердце колотится, боюсь опоздать.
Дверь в прихожую приоткрыта. Вхожу тихо. В доме пахнет старой древесиной, травами и куриным бульоном. Я замерла. Откуда бульон? Заглядываю в комнату, а там
У печки хлопочет Василиса в старом халате, волосы под косынку убраны. Лицо у неё уставшее, но живое, не каменное. Она меня увидела, вздрогнула, палец к губам приложила: «Тише, Семёновна. Спит он».
Я подошла на цыпочках к кровати. Фёдор лежал бледный, но дышал ровно, спокойно, не как умирающий. На ночном столике стакан с отваром шиповника и блюдце с разломанной печенькой.
Мы с Василисой вышли на кухню. Она закрыла дверь и устало села на табуретку.
После тебя, Семёновна, пойду домой, начала она шёпотом. Ходила из угла в угол, места себе не находила. Как будто зверь во мне грызёт. И вдруг поняла это не злость, а страх. Страшно, что он уйдёт, а я останусь с этим камнем в душе. Как будто отец со своего портрета на меня смотрит и качает головой. Не того хотел, не того Не хотел, чтобы дочь его жизнь сожгла в ненависти.
Она выдохнула, и этот выдох был как освобождение.
Взяла я узелок, что на утро приготовила куриный бульон, отвар, и пошла к нему. Ночь уже была. Думала, если и умрёт, то хотя бы почеловечески. Заходя, он лежит, стонет, просит пить. Я его губы смочила, потом ложкой напоила бульоном. Он глоток за глотком и вдруг открыл глаза, посмотрел на меня и сказал: «Зина моя птичка прости». И заплакал. Представляете, Семёновна? Этот камень заплакал.
А ты? выдохнула я. Что с тобой?
Василиса посмотрела на свои натуженные руки, лежащие на коленях.
Я ничего не сказала. Села рядом, взяла его руку и всю ночь просидела. Не смогла ему сказать «прощаю». Не хотела врать. Не простила его, за отца, за сорок лет выжженной жизни. Это не стёрть мелом. Но сидела рядом, держала его руку, и чувствовала, как злость уходит, капля за каплей. Как будто не он, а я исцелялась. Под утро он уснул спокойно, температура спала. Жить будет, наверное Враг мой заклятый.
Шесть месяцев прошли. Осень сменила зиму, зима уступила место весне, а теперь лето в зените. Солнце печёт, трава в шапке, пчёлы жужжат над клевером благодать!
Фёдор тогда выкарабкался. Не сразу, конечно. Василиса помогла ему встать. И каждый день шла к нему через реку: молоко принесёт, пирог испечёт. Молчаливо. Он ест, говорит: «Спасибо, Зина». Она кивает и уходит. Вся деревня смотрит, боясь нарушить хрупкое перемирие.
Я шла от конца села, от Захаровых, мимо дома Фёдорова и увидела картину, от которой слёзы навернулись. Светлые, тёплые слёзы.
На старой раскидистой яблоне сидели двое, уже седые. Он мастерил из дерева свистулку для детей соседей, а она чистила молодую картошку, рассказывая, как сегодня огурцы уродились. Солнце просачивалось сквозь листья, пятна света играли на их лицах, волосах, руках. Тишина такая, что будто и дышать громко нельзя.
Он уже не называл её «птичкой», а она не смотрела на него влюблёнными глазами, как в молодости. Они не муж и жена, а два старикасоседа, которые в конце жизни поняли самое главное: тепло протянутой руки важнее любых слов.
Они заметили меня, улыбнулись.
Семёновна, садитесь! крикнул Фёдор, уже окрепший. Василиса сейчас квас холодный вынесет из погреба!
Я села и выпила ледяной, ядреный квас, глядела на них, на реку, блестящую под солнцем, и думала: что это было? Непрощение? Или высшая форма прощения, которая не нуждается в словах?
