29ноября 2025г.
Я уже два дня томлюсь в жаре, а ты даже чашку чая не принёс! Ты вовсе не муж, а лишь пустая тень! И если захочешь поесть готовь сам.
Дмитрий Дмитрий, пожалуйста, сходи в аптеку.
Голос звучал чуждо, сухо и ломко, словно опавшие листья осеннего парка. Я едва узнала его. Он скрёб пересохшее горло, и каждое слово отдавало в голове глухим, раскалённым ударом. Я лежала, вперив голову в пропитанную потом подушку, и смотрела в потолок, который, казалось, медленно опускается, готовый раздавить меня. Всё тело превратилось в раскалённый котёл боли: каждый сустав, каждая кость будто бы из битого стекла, и любой, даже самый лёгкий поворот головы, бросал новую волну агиозных мук. Жар был не просто температура это было живое существо, поселившееся под кожей, заполнявшее мышцы свинцом и плавившее меня изнутри.
Слышался в гостиной ритмичный стук клавиш и грохот мыши, прерываемый короткими, гортанными криками. Это был мир Дмитрия. Мир, в который он погружался полностью, надев огромные, как шлем пилота, наушники. Там, в виртуальной реальности, шли бои, захватывались базы, лилась цифровая кровь. Там он был кемто важным: командиром, героем. А здесь, в нашей крошечной квартире, он был лишь силуэтом, сутулясь в игровом кресле.
Дмитрий, слышишь? Мне очень плохо. Нужно жаропонижающее и чтото от горла.
Я видела его спину: широка, мощна, сейчас напряжена в азартной игре. Он не обернулся. Лишь его левая рука на мгновение оторвалась от клавиатуры и сделала неопределённый жест, означающий «я слышу, понял, отвали».
Да, сейчас
«Сейчас» никогда не наступало. Время превратилось в вязкую массу, тянущую в бездну. Минуты сливались в часы. Солнечный свет, просачивавшийся в щель между окном и рамой, превратился в серый сумрак, а затем полностью поглотил густая темнота. Я то падала в липкий, кошмарный сон, где меня гнали горячие волны и уродливые тени, то вновь возвращалась в реальность, к боли, жажде и нескончающим звукам его битвы. Я мечтала о простом курином бульоне. Не о деликатесе, а о самой элементарной еде горячей, солёной жидкости, способной согреть меня изнутри и вернуть хоть каплю сил.
В какойто момент шум в гостиной изменился. Появился звонок домофона, короткая речь, шелест. Затем в квартире раздался аромат. Плотный, пряный, манящий запах горячего теста, расплавленного сыра и пепперони. Пицца. Он заказал пиццу себе. Эта мысль не вызывала гнева; просто не хватало сил на него. Она лишь усиливала глухой, безнадёжный отчёт. Он, в десяти метрах от меня, ест, живёт, наслаждается, а я, в нашей общей спальне, медленно растворяюсь в лихорадке, забытая, как ненужный предмет.
Собрав последние остатки воли, я вновь позвала, и на этот раз мой голос прозвучал почти как скулёж.
Дмитрий воды, пожалуйста хочу пить.
Он наконец отреагировал. Снял один наушник и повернул голову. Его лицо, освещённое синим светом монитора, выглядело чужим. В глазах пылал азарт, на губах полусмех предвкушения победы. Он смотрел на меня, но не видел. Его взгляд скользил, как по безжизненному предмету интерьера.
Сейчас, матч догоняю. Почти финал.
Он снова надел наушник, и стена звука окончательно отрезала его от меня. Я закрыла глаза. «Матч догоняю» эта фраза, произнесённая с лёгким раздражением, стала последним гвоздём в крышку моего терпения. Я больше ничего не просила. Я просто лежала, чувствуя, как по щеке медленно ползёт горячая слеза, мгновенно испаряющаяся на раскалённой коже. Я была не просто больна. Я была одна. Абсолютно одна в квартире с человеком, который когдато обещал быть рядом в горе и радости. Трудно представить, что грипп с температурой около сорока градусов относится к какойто из этих категорий.
Время исчезло. Оно растворилось в череде липких, тяжёлых снов и коротких, болезненных пробуждений. Я не могла сказать, прошёл ли день или вечность. Но в какойто момент я ощутила, как внутренний огонь гаснет, уступая место холодной, изнуряющей слабости. Тело, которое только что было раскалённым горном, теперь казалось чужим и холодным. Простыня подо мной была влажной и липкой, а во рту стоял отвратительный привкус болезни.
Жажда охватила меня полностью. Не просто желание пить, а крик каждой обезвоженной клетки. Я спустила ноги с кровати, и комната тут же затряслась, будто теряла очертания. Я зажмурилась, ухватилась пальцами за край матраца, ожидая приступа тошноты. Звуки из гостиной не исчезли, лишь изменились. Теперь это был не яростный перестрел, а гулок, перемежающийся комментариями Дмитрия, обращёнными к невидимым собеседникам в чате. Он жил. Его мир всё ещё крутился.
Путь к кухне превратился в восхождение на Эверест. Каждый шаг отдавался эхом в висках. Держась за стену, как старый немой, я медленно, качаясь, шла вперёд. Коридор пахнул чемто кислым и застарелым. Выбравшись из полутёмной спальни в свет кухнигостиной, я на мгновение ослепла от дневного света и замерла, пытаясь сфокусировать взгляд. Когда всё стало ясно, я увидела.
Это был не просто беспорядок. Это был памятник эгоизму, построенный за те два дня, что я провела в аду. На журнальном столе возвышалась пирамида из трёх коробок от пиццы, покрытых застывшими жирными пятнами. Рядом гора банок энергетиков и липкое кольцо от пролитой колы. В раковине росла башня из грязных тарелок, кастрюль и вилок, тонувших в мутной воде с гнилым запахом. На полу лежали крошки и оболочки. Он не просто не убирал; он методично превращал наше общее жильё в свою личную свалку, где единственной чистой точкой был экран его монитора.
Я перевела взгляд на него. Дмитрий сидел спиной к мне в том же кресле, в тех же наушниках. Он не заметил моего появления. Он был в своём мире, где всё просто и понятно, где не было больных жён, бытовых проблем и ответственности.
Я подошла к холодильнику, открыла его и жадно схватилась за бутылку с минеральной водой. Сделала несколько больших, судорожных глотков, чувствуя, как живительная влага возвращает меня к жизни. В тот момент, услышав скрип открывающейся двери, он обернулся. Снял наушники, и на его лице отразилась ленивая, безразличная любопытность. Он бросил взгляд на меня бледную, измождённую в старой футболке и на губах появился коварный улыбка.
О, проснулась? А то уже хочется есть.
Эти слова упали в глухую пустоту моего сознания, как камень в глубокую колодец. Не «Как ты?», не «Тебе чтонибудь нужно?», а простое, констатирующее «проснулась». Как будто я была сломанным прибором, который наконец отремонтировали и готов снова работать. И вслед за этим его потребность. «Хочется есть». В тот миг вся моя физическая слабость испарилась, заменённая волной пылающей, кристально чистой ярости. Я посмотрела на него, на горы мусора вокруг, и впервые за два дня почувствовала себя невероятно сильной.
Весь мир, который лишь что швырялся и плавал перед глазами, внезапно застыл, обретя резкую чёткость. Слабость, мутировавшая в туман, исчезла, сожжённая белым пламенем гнева. Это был не истерический крик, не женский каприз. Это был взрыв, глубинный, тектонический сдвиг, которого Дмитрий в своём уютном пиксельном мире не мог предвидеть.
Тебе хочется есть? выкрикнула я, но не из слабости, а из жуткой напряжённости. Голос прозвучал, как треск льда, разламывающегося под тяжёлой ногой. Ты серьёзно? Я два дня в поту плаваю, не могу встать, а ты продолжаешь катку! Я умоляла тебя, как последнюю нищую, принести лекарства! А ты лишь ешь свою пиццу, её запах до меня доносится! Я задыхалась, а ты даже не подошёл!
Я не кричала, я извергала слова. Каждый из них был тяжёлым, острым камнем, который я бросала в его непробиваемый покой. Обвинения были настолько конкретными, настолько неоспоримыми, что на них нельзя было ответить ни «я виновата», ни «не преувеличивай».
Дмитрий наблюдал за этим всплеском с ленивой надменностью. Он откинулся в кресле, скрестив руки на груди, и на его лице был тот самый выражение, которое я ненавидела больше всего выражение снисходительного взрослого, слушающего бессвязный болтовню ребёнка, который только начал говорить. Он ждал, когда поток слов иссякнет, когда я выдохнусь, и можно будет вновь надеть наушники. Для него это был просто шум, фон.
Наконец я замолчала. Не потому, что кончились слова, а потому, что вдруг ясно поняла всё это бессмысленно. Абсолютно бессмысленно. Как читать стихи глухой стене. Я посмотрела на него, на его позу, на лёгкую улыбку в уголке рта, и вся моя ярость сжалась в кристально холодный, тяжёлый шар в груди.
Он выдержал паузу и, с иронией в голосе, спросил:
Выговорилась?
Это стало последней ошибкой. Он ждал слёз, продолжения скандала, но я уже не могла дать ему того, чего он хотел.
Я не ответила. Я молча смотрела ему в глаза несколько секунд, и в моём взгляде не было ни боли, ни обиды. Было лишь холодное, отстранённое решимость хирурга перед сложной операцией. Затем я развернулась.
Я два дня лежала с температурой, а ты даже чашку чая не сделал! Ты не муж, а пустая тень! А теперь, если захочешь поесть готовь себе сам!
С этими словами я резким движением открыла дверцу холодильника. Холодный пар вырвался наружу, окутывая меня. Дмитрий наблюдал, удивлённый, что я делаю. Что я делаю? Ем одна? Бойкотирую его? Мысли казались детскими и смешными. Я не взяла тарелку. Вместо этого мои руки уверенно оперлись на большую пятилитровую кастрюлю, в которой уже стоял густой, тёмнорубиновый борщ, сваренный мной ещё до болезни. Я вынула её и поставила на пол. Затем взяла тяжёлый контейнер с золотистым пловом, где рис был пропитан ароматом мяса и специй, и тоже поставила рядом. Следом шли гуляш, тушёная капуста, куриные котлеты всё, что я готовила, чтобы в нашем доме была еда на несколько дней вперёд.
Дмитрий, глядя на эту «боевую» батарею кастрюль и контейнеров, не мог понять мой замысел. В его голове это не укладывалось в ни одну логическую схему. На лице его застыло выражение глупого, растерянного удивления. Он открыл рот, чтобы чтото сказать, но я, не глядя на него, схватила тяжёлую кастрюлю с борщом и, уверенно, пошла к туалету.
Двери в туалет были открыты. Белый фарфоровый унитаз, обычно ассоциирующийся с бытовой рутиной, в этот момент превратился в жертвенник. Я встала над ним, держала в руках тяжёлую кастрюлю. Рукам не дрожали. Я наклонилась вперёд, и густой, рубиновый поток борща, в котором виднелись кусочки мяса и овощей, с глухим ляскотом влился в воду. Аромат свеклы, чеснока и наваристого бульона заполнил небольшое помещение, смешавшись с резким запахом хлора.
Дмитрий, застывший в дверях кухни, смотрел, и его мозг отказывался воспринимать происходящее. Это было за гранью его понимания. Неправильно. Абсурдно.
Ты что делаешь? Сразу?
Он не получил ответа. Я наблюдала, как последний кусок картошки исчезает в потоке, и с механической точностью нажала кнопку сливa. Водяной рев, завихрившийся в яростном вихре, стал её единственным ответом. Звук был оглушительным, окончательным, как точка в конце длинного предложения. Поставив пустую кастрюлю на керамическую плиту, я молча вернулась к кухне.
Только теперь Дмитрий понял масштаб происходящего. Это была не мгновенная истерика. Это было методичное, холодное уничтожение.
Ты с ума сошла?! крикнул он, когда я взяла контейнер с пловом. Его голос прорвался в пронзительный крик. Это же еда! Продукты! Ты представляешь, сколько всё это стоит?!
Он ругался не на меня, а на свои руки, на контейнер, на ценность, которую он хранил в себе. Я вновь прошла мимо него, будто он был пустым местом. Вторая порция моей заботы ароматный рис с нежными кусочками мяса отправилась за борщом в унитаз. Золотистые зерна кружились в воде, прежде чем исчезнуть в темноте канализации. Снова нажатие кнопки. Снова оглушительный рев воды.
Лёд Дмитрия достиг пика. Он метался по кухне, размахивая руками, лицо его побелело от гнева.
ЧтоОна, наклонившись к окну, тихо шепнула себе, что теперь её жизнь будет построена лишь из собственного выбора и тихого шёпота ветра за стеклом.
