Василиса Петровна терпеть не могла слово «бомж». Оно казалось грубым и безликим, а она ведь не была бомжом она была человеком, потерявшим адрес, стираемым с городской карты, словно лишнюю пометку стирают ластиком.
Всё её прежнее существование стало чужим. Детский дом в сером, пахнущем квашеной капустой, потом прямая дорога к Челябинскому машиностроительному заводу: сначала ученица, потом оператор конвейера. Станки, гул цеха, смазка, не смываемая даже щелоком. Первая любовь Николай, погибший под погрузчиком того же завода. Похороны в промозглом ноябре, после которых мир будто выцвел.
Годы прошли в общежитии при заводе. Затем появился Степан немолодой, спокойный, с изношенными руками и добрыми, уставшими глазами. Он вошёл в её жизнь, как тихий затишок после бури. Два одиноких островка сошлись, нашли друг в друге убежище.
Он не предлагал официальных бумаг. «Зачем нам эта печать, Вася? говорил он, наливая вечерний чай. Мы с тобой и так семья, крепче любой печати». И она, жаждущая простого человеческого тепла, приняла каждое его слово, считая штамп в паспорте пустой формальностью.
Жили они в маленьком домике на самой окраине, у железнодорожных путей. Дым, полынь и свобода наполняли воздух. Подправляли крышу, красили стены, высаживали под окном сирень, возделывали огород. Любили работу: вставали в темноте, возвращались в темноте, а в доме всегда пахло щами и свежим хлебом. Это была её крепость, её маленькая, выстраданная вселенная.
Но в сердце Степана возникла чёрная, неумолимая тень. За полгода он угас, всё молчаливее, глядя в одну точку. Врачи были бессильны. Она ухаживала, варила бульоны, которые он уже не мог есть. И в конце его просто не стало остался запах лекарств, пустота в доме и грохот проезжающих поездов, не способный заполнить тишину.
В эту глухую тишину раздался стук в дверь костяшками по облупившейся краске. На пороге стояли племянник Степана в новой куртке и его жена с тугой завивкой и холодными глазами. Они пахли чужим, городским миром.
Сначала они вели себя почти прилично: помогли с похоронами, принесли продукты. Василиса Петровна, погружённая в горе, приняла помощь как последнюю дань уважения к дяде.
Через неделю вернулись с листом, напечатанным на принтере, с кривой подписью, не её руки. «Завещание, сказал племянник, не глядя в глаза. Дядя всё переписал на нас. Вы для него не родные». Она молчала, слова застряли в груди. Повернувшись к фотографии в рамке, где они с Степаном смеются у сирени, жена племянника крикнула: «Фотографии не документ. По закону вы здесь никто».
Трёхдневный срок. Три дня она провела, будто автомат, без слёз детдом научил бережно относиться к ним. В старый дорожный саквояж собрала самое необходимое: документы, ту же фотографию, теплый шерстяной платок, подаренный Степаном, и его кружку с облезлым медведем, из которой он пил крепкий чай. Всё остальное мебель, посуда, занавески уже не принадлежало ей. Это был чужой дом, полный призраков.
На третий день племянник приехал на машине, вынёс её саквояж на крыльцо, избегая взгляда, уткнувшись в телефон. «Вы же понимаете, тётя Василиса начал он, нам тоже гдето жить надо» Жена перебила его: «Ключи, пожалуйста, от всех дверей».
Василиса Петровна молча оставила связку на крыльце, взяла свой саквояж и ушла, не оглядываясь. За её спиной щёлкнул замок сухой, металлический звук отрезал её от прежней жизни.
Она не была выгнана на край города, а шла сама, по знакомой до боли дороге, без оглядывания, в сторону вокзала единственного места, вспоминаемого ею. Это было не прогулка, а тяжёлое изгнание, шаг за шагом увеличивавшее дистанцию между ней и всем, что она называла жизнью.
Шагая вдоль железнодорожного полотна в осенний, хмурый день, под колючим дождём, она остановилась у забора и увидела, как электричка мчится в город. В ярко освещённых вагонах мелькали силуэты людей, у них были адреса. У неё в руке лишь саквояж, в котором глухо стучала Степанова кружка.
Просто женщина у железной дороги, просто человек без адреса.
Вокзал встретил её гулким эхом, запахом табака, пыли и металла. Яркие огни, громкие голоса, спешащие с чемоданами люди казались участниками какогото ритуала, где для неё не было места.
Она прижала саквояж к себе и встала в тень массивной колонны. Первую ночь провела, полусидя на жёсткой скамейке, голову укрыв шерстяным платком. Спала урывками, просыпаясь от каждого громкого звука или шагов полиции. Сердце колотилось, но её не трогали её просто было много здесь, как и всех остальных.
Во вторую ночь нашла укромный уголок в дальнем конце зала, за сломанными пластиковыми креслами. Развернула платок, накинула его на плечи и погрузилась в тяжёлое, тревожное забытье, мыслями теряясь в образах Степана, щелчке замка, холодном блеске рельсов.
К утру третьего дня выживание, отточенное в детском доме, заставило её действовать. В голове вспыхнула мысль о старом заводском общежитии, где она жила до Степана. Там были знакомые стены, хоть и тень памяти.
Дорога заняла несколько часов. Многоэтажное серое здание всё ещё стояло, как будто время его обошло стороной. У входа сидела вахтёрша молодая, с нарощенными ресницами и телефоном в руке.
Здравствуйте Я здесь раньше жила, работала на Челябинском машиностроительном, тихо начала Василиса Петровна, чувствуя, как голос дрожит. Можно ли, хотя бы на пару ночей, место найти?
Вахтёрша оторвала взгляд от экрана, окинула её от головы до ног: старый плащ, потрёпанный саквояж, измождённое лицо.
Вы что, с Луны упали? равнодушно бросила она. Здесь места только для работающих на комбинате, по пропускам. А вы кто? Пенсионерка? Идите в соцзащиту, может, вам чтото полагается.
Но я начала Василиса, но слова не вышли. Что сказать? «Я здесь всю жизнь проработала»? Для этой девушки в яркой кофте её «вся жизнь» звучала лишь как древняя легенда.
Она молча развернулась и вышла. Прямо напротив стояла та же старенькая деревянная скамейка, выкрашенная когдато в зелёный цвет. Молодыми годами парочки сидели на ней вечером. Василиса подошла, опустилась и положила саквояж рядом. Осеннее солнце, бледное и не согревающее, светило ей в лицо.
Она откинула голову, закрыла глаза. Шум улицы, гул машин, смех из открытого окна общежития отдалились, стали фоновым гулом. Внутри всё ещё была пустота и тишина, громче вокзального гамма. Мыслей о будущем не было, даже страха не ощущалось только настоящее: жёсткие доски под спиной и осознание простого факта.
Идти было некуда.
Она просидела так несколько часов, солнце медленно скользило по небу, тени удлинялись, становились холоднее. Голод проснулся сначала лёгкая тошнота, потом настойчивая, глухая потребность в еде.
В стареньком кошельке лежали несколько сотен рублей последние деньги от пенсии, полученной перед смертью Степана. Она их не трогала, будто они связывали её с прошлой жизнью, но тело требовало питания.
Василиса встала, ощутив скованность в ногах, схватила саквояж и пошла вдоль знакомых улиц. Магазин «Продукты» на углу ещё стоял, вывеска стала ярче. Внутри пахло хлебом, сухарями и колбасой. Она долго стояла у прилавка, сжимая в потной ладони смятую сотню. Купила простую булку и маленькую бутылку минеральной воды, сдачу аккуратно убрала в кошелёк.
С булкой в руке, завернутой в тонкий полиэтилен, она вернулась к своей скамейке, словно к законному месту. Села, осторожно развернула хлеб, запах пшеничной корки ударил в нос, колени дрогнули. Отломила маленький кусок, жуя медленно, растягивала простое удовольствие. Запила глотком холодной, щиплющей воды.
Фонари зажглись, окна в общежитии засияли. Стало холодно, и она натянула платок на голову, укуталась в угол скамейки, решив переждать ночь. Мысли застревали в одном: «Что дальше? Вокзал? Теплотрасса?». Вспоминала, как на заводе говорили, что бездомных иногда укрывают в техничных тоннелях, где горячие трубы.
Вдруг из темноты сквера донёсся медленный, шаркающий шаг. Пожилая женщина в тёплом платке и длинном пальто, держащая сумкутележку, шла неспешно. Проходя мимо, она взглянула на сидящую, но потом остановилась, обернулась, прищурилась в сумерках и подошла ближе.
Люба?.. Боже мой, Любовь Петровна? Это ты? голос хрипел от возраста, но был знаком.
Василиса медленно подняла голову. При свете фонаря она увидела лицо, сильно постаревшее, добрые морщины у глаз, ту же смуглую кожу, седые волосы, аккуратно убранные под платок.
Зинаида. Та самая «Зинка», с которой они двадцать лет протягивали конвейер, делились бутербродами и сплетничали. Последний раз они виделись в поликлинике, лет десять назад.
Василиса открыла рот, но не могла вымолвить ни слова, лишь кивнула, сжимая в руке остаток булки. В её глазах, сухих и выжженных, неожиданно блеснула влага.
Зинаида не задавала вопросов, опустилась рядом, отодвинув тележку. Тёплое плечо коснулось холодного плеча Василисы.
Любка произнесла она, и в этом старом уменьшительном прозвище прозвучала не жалость, а усталая грусть. Как тебя занесло сюда?
Василиса молчала, пытаясь удержать дрожь, боясь, что откроет рот и заплачет, как в молодости, на виду у всех.
Зинаида посмотрела на старый саквояж, на булку в руке, на пустой взгляд. Она знала жизнь черты беды читала, как открытую книгу. Они были ровесницами, прошли одну заводскую школу, и теперь судьба одной резко оборвалась, как подточенная ветка.
Ладно, хватит здесь киснуть, сказала она, вставая. Ты замёрзнешь, а еда у тебя почти не естась. Пойдём ко мне, попьем горячего чаю.
Зина прошептала Василиса, отводя взгляд. Неудобно
Какое там «неудобно»! фыркнула она. Мы с тобой полжизни на одном конвейере отстояли, горерадость делили пополам. А теперь церемонии развели. Пойдём, говорю. У меня одна двушка, сын в Питере навещает редко, так что ты составишь мне компанию.
Без лишних слов Зинаида взяла саквояж, повесила его на тележку и вывела Василису из двора. Дворы, знакомые улицы, её дом в соседнем пятиэтажном здании в прихожей пахло щами и лавровым листом, как в старые добрые времена.
Зинаида помогла снять плащ, повесила его сушиться на батарею, достала запасные валенки. «Ноги грей, а теперь кухня, иначе от голода ноги дрогнут», сказала она, подогревая в кастрюле густые щи, отрезая кусок чёрного хлеба и наливая горячий чай. Когда Василиса доела тарелку, Зинаида спросила почти деловито:
Степан твой упокоился?
Василиса кивнула, не в силах говорить, потом, собравшись, вымолвила: «Да а дом родственники»
Понятно, перебила её Зинаида, отмахнувшись. Значит, кашу не сваришь. Не впервые слышу такие истории. Ладно, вопросы потом. Сейчас спать. Диван старый, но не продавленный, застелим.
Так, без сентиментальных слов, но с надёжностью, Зинаида приняла её в свою небольшую, тёплую, пропитанную щами квартиру, где телевизор гудел, а на столе ждала горячая каша и чистое постельное бельё. Это была не концовка пути, а первая, самая надёжная пристань после крушения пристань по имени Зина.
Прошла неделя. Василиса всё ещё просыпалась в семь утра по привычке, слушая, как Зина шевелится на кухне, слыша запах растворимого кофе. Тепло приходило не только от батарей, но и от простых «Доброе утро», от тарелки овсянки, от ворчливых замечаний Зины о ценах в магазине.
Зина не задавала лишних вопросов, но и не делала вид, что всё в порядке. Как хороший наладчик, она видела сломанный механизм и вместо рассуждений о причинах искала, какие шестерёнки ещё целы и как ихИ, держась за руку Зины, Любовь Петровна наконец ощутила, что её путь всё ещё продолжается, пусть и по новым тропинкам, полным тихой надежды.
