Тридцать два года и один день
Алёна стояла у окна, наблюдая, как крупные капли дождя стекают по стеклу, образуя причудливые узоры. За её спиной доносился ровный храп мужа, уснувшего в кресле перед старым телевизором.
Тридцать два года брака цифра отдавала в сознании тяжёлым звоном, словно колокол, отсчитывающий не время, а одноединственное мгновение, растянутое на десятилетия. Алёна ощущала, будто их совместная жизнь длинный, тускло освещённый коридор с бесчисленными одинаковыми дверями.
Она открывала их год за годом, надеясь за очередной створкой найти чтонибудь новое иной пейзаж, свежий воздух, новую комнату, но каждый раз оказывалась в том же месте: диван, кресло, окно, он, она и густой слой прожитых дней, покрывающий всё вокруг.
Снаружи мир текучий, меняющийся, живой. А внутри время, будто закованное в лед, сжимало свои часы в мёртвой хватке.
Из этой оцепенелой пустоты медленно всплыло яркое, тёплое воспоминание, пахнущее дальним летом и свежей краской. Не в их просторной квартире с дубовой мебелью, а в крошечной комнате общежития, лишь двенадцать квадратных метров тесноты и счастья. Запах незасохшей масляной краски смешивался с ароматом дешёвой сосиски, которую Алёна жарила на общей кухне и приводила в свою крошку.
Воспоминание возвращало её к двадцатипятилетнему Вите, одетому в застиранную майку, с серьёзным лицом, которое пыталось прикрепить полку к стене. Он ловил её взгляд, а от волнения ударом молотка невольно бил себя по пальцу. Алёна смеялась тогда звонко и безудержно, её смех наполнял их крошечную клетку, вытесняя любую усталость и сомнения.
Сейчас он храпел. И молчал. Их разговоры сводились к бытовым темам: «сломался кран», «нужно заплатить за коммунальные услуги», «звонит дочь», «что приготовить?».
Алёна вздохнула и пошла на кухню. Автоматически поставила чайник, достала две чашки, взяла печенье, вынула из холодильника колбасу и начала её нарезать. Вдруг остановилась, глядя на свои руки. Вся её жизнь свелась к этой кухне: чайник, чашки, печенье, бутерброды. Повторяющийся ритуал без смысла.
«Хватит», произнесла она, и слово повисло в тишине кухни.
Она не стала заваривать чай, не тронула нарезанную колбасу. С вешалки сняла старый плащ, надела туфли и, не оставив записки, вышла в подъезд. Дверь за ней щёлкнула тихим, окончательным звуком, будто защёлкнула внутренняя пружина.
Дождь всё ещё моросил, окутывая вечерний Москва серой дымкой. Алёна шла быстро, почти бегом, не разглядывая улицы, просто уносясь от дома, от храпа в кресле, от колбасы на разделочной доске. Ноги сами привели её через два квартала к пятиэтажному дому из розового кирпича, где на четвёртом этаже жила её подруга Надежда.
Надежда подруга юности, давно разведённая, работавшая экскурсоводом, живущая одна и, что поражало Алёну, не считавшая одиночество приговором. «Я свободна», говорила она, и Алёна тайно думала, что Надежда просто ищет оправдания. Но сейчас Алёне отчаянно захотелось именно этих оправданий, а лучше понимания.
Она постучала в дверь, и почти сразу её распахнули.
Алёнка! Сюрприз! воскликнула Надежда, стоя в ярком домашнем халате, с книгой в руке, без следов сонливости или раздражения, лишь искреннее удивление и радость. Она не спросила «что случилось», не бросила тревожного взгляда в пустой подъезд, а просто обняла Алёну, пахнувшую духами, кофе и чемто живым, свободным. Заходи, ты вся промокла!
Алёна, сняв плащ в прихожей, ощутила, как внутри дрогнуло и потекло, как тающий снег. Объятие было не долгим обязательством, а подлинным чувством.
Прости за неожиданность, начала она, входя в хаотичную гостиную, где книги лежали стопками на полу, а стены украшали репродукции картин и фотографии из путешествий.
Да брось! Какое предупреждение? Я как раз хотела с кемто поговорить, а не с этой занудойСтендалем, махнула Надежда рукой, указывая на книгу. Сейчас всё устроим. Для таких моментов нужен особый подход.
Подруга скрылась на кухню, и Алёна услышала звон бокалов, шипение открывающейся бутылки. Села в глубокое кресло, чувствуя странную лёгкость, будто сняла с плеч невидимый, но тяжёлый груз.
Надежда вернулась с бутылкой красного вина, двумя большими бокалами, тарелкой сыра, виноградом и крекерами без колбасы.
Каберне, произнесла она торжественно, наливая густую рубиновую жидкость. Помнишь, как в Сочи мы наслаждались этим? Как будто в прошлой жизни.
Алёна подняла бокал, вращая его, наблюдая, как по стенкам стекают «ножки».
Помню, прошептала она. Мы тогда сбежали с твоей конференции и пошли в ресторанчик у моря.
Ты говорила, что нам это дорого, улыбнулась Надежда, чокнувшись. А я отвечала, что иногда стоит позволить себе роскошь хотя бы бокал вина и вид на волны. Выпей, согрейся.
Вино обжигало горло приятным теплом, разливалось по телу мягкой волной. Алёна закрыла глаза.
Надя, а тебе не бывает страшно? вырвалось у неё неожиданно. Одна?
Надежда откинулась, задумчиво глядя в бокал.
Бывает. Не от одиночества, а от пустоты. Тишина наполнена, а молчание когда даже в компании людей нечего сказать. У тебя же нет одиночества.
У меня лишь молчание, прошептала Алёна. Тридцать два года, и в итоге разговор о колбасе. Я смотрела на неё, будто сквозь толщу воды, видела знакомые черты, но человека за ними не было. И себя не нашла.
Надежда помолчала, потом налила ещё вина.
А где ты была все эти годы? Не только физически, а внутри?
Вопрос повис в воздухе. Алёна не знала ответа. Она была в поликлинике, в магазине, у плиты, у окна но где была сама, без ролей жены, матери, хозяйки?
Я сегодня вышла и сказала «хватит». Не знаю, хватит ли этого всему или только чемуто новому.
Может и тому, и другому, мягко сказала Надежда. «Хватит» ставит границу. Старое с одной стороны, новое с другой. Что будет в новом неизвестно. Но хотя бы не колбаса.
Они рассмеялись, и смех Алёны прозвучал искренне.
Когда меня захватывает застоящее чувство, подняла Надежда палец, я делаю то, чего никогда не делала. Пью кофе в пять вечера, хожу в кино одна, покупаю безумную, но красивую вещь, записываюсь на курс итальянского. Не чтобы выучить язык, а чтобы услышать красивую речь, как щепотка соли в пресное блюдо мало, но меняет вкус.
Алёна слушала впервые за годы не с осуждением, а с жадным, почти детским интересом. Мир Надежды был шире её собственного, в нём было место и желаниям, даже самым глупым.
А как ваш Виктор? спросила подруга, произнося имя вслух, будто проверяя звук. Пауза.
Виктор, ответила Надежда сама, наверное, тоже застрял в своём коридоре, не понимая, что это коридор, а не весь мир. Выбраться можно только изнутри или громко крикнуть, чтобы услышали.
Разговор плавно скользил от пустяков к воспоминаниям, к планам Надежды поехать в Италию. Алёна наблюдала за её оживлённым лицом, за глазами, в которых горел огонёк, и думала: «Она живая. А я?»
В этот момент зазвонил старый стационарный телефон, висящий на кухонной стене реликвия, которую Надежда упорно не меняла.
Кто так поздно? пробурчала она, поднимаясь.
Алло? ответил голос.
Лицо подруги изменилось: сначала деловая маска, потом легкое удивление, и, наконец, тихое, глубокое понимание, смешанное с едва уловимой грустью. Надежда бросила быстрый взгляд, понизила голос, но в тихой квартире каждое слово было слышно.
Витя? Да, он здесь Жив и здоров, не переживай Нет, всё в порядке, мы просто выпили вина, болтаем.
Пауза. Надежда кивала, слушая, хотя собеседник не мог её видеть.
Понимаю передам ладно, держись.
Она положила трубку, медленно повернулась. Взгляд её стал мягким и проницательным.
Твой рыцарь в белом кресле, произнесла она легко. Он в панике. Не нашёл тебя, телефон дома лежит. Звонил Кате, та тоже в растерянности. Голос был не его обычный сонный, а сдавленный, взволнованный. «Она же никуда не ходит по вечерам», повторял он. И всё спрашивал: «Она точно не сказала, что случилось?»
Алёна держала в руках пустой бокал, в ушах звенело. Она представила Виктора, большого, неуклюжего, шагающего по их комнатам, заглядывающего в пустую спальню, в тихую ванную, не находящего её. Она увидела, как его рука тянется к телефону, как он пытается говорить спокойно, но дыхание сбивается. Этот образ был ярким и неожиданным. Он переживал, не изза недосготовленного ужина, а изза её исчезновения.
Почему ты молчишь? тихо спросила Надежда. Он просто заметил, что чайник остыл? Нет, он испугался, понастоящему.
Я не думала, выдохнула Алёна. Казалось, он уже ничего не замечает. Я словно стена: есть, но не исчезнет.
А стена исчезла, сказала Надежда, положив руку на её плечо. И фундамент пошатнулся. Он сказал: «Передай, пожалуйста я жду. И очень беспокоюсь». Не «принеси еду», а «жду» и «беспокоюсь». Это именно те слова, которых ей не хватало.
Алёна встала. Ей вдруг захотелось домой, не из чувства долга, а чтобы увидеть его лицо в этот момент, увидеть, не притворяется ли он спящим.
Мне нужно идти.
Иди, кивнула Надежда. Крик это не всегда скандал. Иногда крик просто уйти без предупреждения, чтобы тебя начали искать. Похоже, сработало.
На пороге Надежда вновь обняла её, шепнула:
Удачи. И помни, стена это не про тебя.
Алёна шла медленно, город, который час назад казался чужим и безразличным, теперь стал дорогой к дому. Фонари отбрасывали дрожащие тени, в каждой из которых она видела его высокую, сутулую фигуру, всматривающуюся в темноту.
Свет в их квартире горел во всех комнатах яркий, праздничный, нетерпеливый. Она остановилась у подъезда, перевела дыхание и вдруг ощутила страх: открыть дверь и увидеть его снова в кресле с газетой, всё окажется сном. Страх, что эта трещина в их молчании вновь закроется привычной гладью.
Она поднялась по лестнице, вставила ключ в замок, повернула. Дверь открылась без шума.
В прихожей светло. Он стоял посреди, в брюках и куртке, как будто собирался выйти на улицу. Лицо было бледным, глаза полны тревоги.
Они стояли друг напротив друга, молча.
Первым заговорил он, голос охрипший от долгой тишины.
Я думал, проглотил он. Думал, что чтото случилось. А потом Надежда сказала я переживал
В этих простых словах, в этом растерянном взгляде, Алёна увидела того самого двадцатипятилетнего Витю, который боялся её обидеть и шепотом спрашивал: «Ты счастлива?»
Он не просто ждал. Он боялся. А значит, чувствовал. И значит, она ещё не стала для него стеной.
Алёна переступила порог. Дверь за ней щёлкнула.
Я у Надежды была, наконец сказала она, снимая мокрый плащ. Действие обыденное, но в тишине звучало громко. Просто вышла.
Без телефона, сказал он, не как упрёк, а как констатацию факта, тяжёлую для него.
Она кивнула. Телефон обычно лежал на тумбочке, молчаливый свидетель её прежней предсказуемой жизни.
Да, ответила она. Не взяла.
Виктор сделал шаг вперёд, затем остановился, будто вспомнил чтото. Снял куртку, бросил её на вешалку, прошёл на кухню к столу. Алёна пошла за ним.
На столе, рядом с её нетронутой чашкой и тарелкой с уже заветрившейся колбасой, стоял чайник, две чистые чашки и печенье, выложенное на блюдце.
Алёна села, её ноги предательски ослабели.
Витя
Я испугался, прервал он, садясь напротив. Он не смотрел прямо, взгляд скользил по знакомой поверхности стола. Проснулся. Тебя нет. Тёмно. Слишком тихо. Как будто дом опустел, не просто комната, а всё жилище.
Он поднял глаза на неё, в них отразилась давно забытая уязвимость.
Мы же ничего такого не говорили? он искал слова, путался. Я вроде ничего не сделал? Кран тот вчера починил Может, я чтото не так сказал?
Она выдохнула.
Ты ничего не сделал, сказала она. И ничего не сказал. В этом и суть. Мы молчим уже столько лет
Он молчал, обрабатывая.
О чём? спросил он, в голосе не было осуждения, лишь искреннее недоумение. На работе всё так же, новости нет. Дочь звонит, всё в порядке. Дом в порядке. Что сказать?
«О страхе», подумала Алёна. О том, как время уходит, как мы стали чужими, как ей снятся сны, о которых она ему никогдаВ тот момент, когда они оба опустили руки к столу, тихий шёпот их совместного дыхания стал первым шагом к новой жизни, где каждый день обещал быть не повторением прошлого, а шансом на истинное взаимопонимание.
