Тридцать два года и один день
Аглая стоит у окна, наблюдая, как крупные капли дождя скатываются по стеклу, образуя причудливые узоры. За её спиной слышен ровный храп мужа, уснувшего в кресле перед телевизором.
Тридцать два года брака. Эта цифра отдается в сознании тяжёлым звоном, словно колокол, считающий не время, а одно и то же мгновение, растянутое на десятилетия. Кажется, вся их совместная жизнь длинный, тускло освещённый коридор с бесчисленными одинаковыми дверями.
Она открывает их год за годом, надеясь найти за очередной створкой чтонибудь новое иной пейзаж, свежий воздух, другую комнату но каждый раз попадает в то же самое помещение: диван, кресло, окно, он, она и густой налёт прожитых дней на всех поверхностях.
Снаружи мир текучий, меняющийся, живой. А внутри время застыло, схватив собственные часы мёртвой хваткой.
Из этого оцепенения медленно всплывает воспоминание: яркое, тёплое, пахнущее далеким летом и свежей краской. Не эта их просторная квартира в центре СанктПетербурга, а первая крошечная комнатка в коммунальном доме, двенадцать квадратных метров тесноты и счастья. Запах незавершённой масляной краски на подоконнике смешивался с ароматом дешёвых сосисок, которые она жарила на общей кухне и приносила в комнату под вечер.
Она видит его, двадцатипятилетнего Вячеслава, в застиранной майке, с серьёзным лицом, ставящим полку для книг. Он ловит её взгляд, а от волнения ударом молотка попадает себе по пальцу. Тогда она смеялась звонко, безудержно, и её смех казался заполняющим каждый уголок их крошечной квартирки, вытесняя усталость и сомнения.
Сейчас он храпит. И молчит. Они говорят лишь о бытовом: «сломался кран», «надо заплатить за коммунальные услуги», «звонила дочь», «что будем готовить?».
Аглая вздыхает и идёт на кухню. Автоматическими движениями ставит чайник, достаёт две чашки, берёт печенье, вытаскивает из холодильника колбасу и начинает её нарезать. Внезапно останавливается, глядя на свои руки. Вся её жизнь сжата в этой маленькой кухне: чайник, чашки, печенье, бутерброды. Повторяющийся ритуал без смысла.
«Хватит», произносит она, и слово врезается в тишину.
Она не заваривает чай, не трогает колбасу. С вешалки берёт старый плащ, вытаскивает туфли, не оставив ни одной записки, и выходит в подъезд. Дверь щёлкает за ней тихим, окончательным звуком, будто защёлкнула не замок, а внутренняя защёлка.
Дождь всё ещё моросит, окутывая вечерний Петербург серой дымкой. Аглая шагает быстро, почти бежит, не раздумывая о дороге, просто уносясь от дома, от храпа в кресле, от нарезанной колбасы. Ноги сами несут её через два квартала к пятиэтажке из розового кирпича, где на четвёртом этаже живёт Любовь.
Любовь подруга юности, давно разведённая, работающая экскурсоводом, живущая одна и, что удивительно для Аглаи, не считающая одиночество приговором. «Я не одна, я свободна», часто говорит она, а Аглая тайно считает, что Любовь просто ищет оправдания. Сейчас же ей отчаянно нужны именно оправдания, а лучше понимание.
Любовь открывает дверь почти сразу.
Аглая! Ого, сюрприз! встречает её Любовь в ярком домашнем халате, с книгой в руке, без следа сонливости или раздражения, только с искренним удивлением и радостью. Она не спрашивает, что случилось, не бросает тревожных взглядов в пустой подъезд, а просто широко улыбается и обнимает её, пахнёт духами, кофе и чемто живым, вольным. Заходи, заходи, какая встреча! Ты вся промокла!
Аглая, свернув плащ в прихожей, чувствует, как внутри чтото дрожит и течёт, словно талый снег. Объятие приходит не из обязанности, а от души.
Прости, что без предупреждения, говорит Любовь, ведя её в уютную, слегка хаотичную гостиную, где книги лежат стопками на полу, а стены усыпаны репродукциями картин и фотографиями из путешествий.
Да брось! Какое предупреждение? Я как раз хотела с кемто поговорить, а не с этой занудойСтендалем, отмахивается Любовь, указывая на томную книгу. Сейчас всё устроим. Для такого случая нужен особенный момент.
Тишину нарушают звон фужеров и шум открывающейся бутылки. Аглая садится в глубокое кресло, ощущая лёгкость, будто с плеч упала невидимая, но тяжёлая ноша.
Любовь возвращается с бутылкой красного вина, двумя большими бокалами, тарелкой сыра, виноградом и крекерами совсем без колбасы.
Вот, торжественно говорит она, наливая густую рубиновую жидкость. Каберне. Помнишь, в Сочи мы им наслаждались? Казалось, в прошлой жизни.
Аглая вращает бокал в руках, наблюдая, как по стенкам стекают «ножки».
Помню, шепчет она. Мы тогда сбежали с твоей конференции и попали в тот ресторанчик у моря.
А ты сказала, что это слишком дорого, улыбается Любовь, чокаясь с ней. Я ответила, что иногда нужно позволить себе роскошь хотя бы бокал вина и вид на волны. Выпей, согрись.
Вино обжигает горло приятной теплотой, заполняет тело мягкой волной. Аглая закрывает глаза.
Любовь, а тебе не страшно быть одной? неожиданно вырывается у неё. Одна?
Любовь откидывается на спинку дивана, задумчиво глядя в бокал.
Бывает. Иногда. Но не от одиночества, а от пустоты. Разница между тишиной и молчанием: тишина может быть наполненной, а молчание когда даже в компании нет чего сказать. У тебя-то, вроде, не одиночество.
У меня именно молчание, прошептала Аглая. Тридцать два года, и в итоге разговор о колбасе. Я смотрела на него, как сквозь толщу воды, видела знакомые черты, а человека за ними нет. И себя не видела.
Любовь молчит, затем наливает ещё вина.
А ты сама где была все эти годы? Не только физически. А внутри?
Вопрос висит в воздухе. Аглая не знает ответа. Она была на кухне, у плиты, у окна, в поликлинике, в магазине, но где была она сама Аглая, а не жена, мать, хозяйка?
Я вышла сегодня и сказала «хватит». Но не знаю, чему хватит. Всему? Или только началу?
Может, и тому, и другому, мягко отвечает Любовь. «Хватит» хорошее слово. Оно ставит границу. Здесь старое, здесь новое. Что будет в новом, не знаю. Но хотя бы не колбаса.
Они смеются, и смех Аглаи звучит понастоящему.
Знаешь, что я делаю, когда настигает застой? поднимает Любовь палец. Иду делать то, чего никогда не делала. Пью кофе в пять вечера, хожу в кино одна, покупаю глупую, но красивую вещь, записываюсь на курс итальянского. Не чтобы выучить язык, а чтобы послушать красивую речь. Это как щепотка соли в пресное блюдо: мало, но меняет вкус.
Аглая слушает впервые за много лет не с осуждением, а с жадным, почти детским интересом. Мир Любови кажется ей больше, чем её собственный. В нём место не только обязанностям, но и желаниям, даже самым маленьким, даже самым глупым.
А как твой Виктор? спрашивает подруга, произнося имя громко, будто проверяя звук.
Виктор, отвечает Любовь, наверное, тоже застрял в своём коридоре. Может, он даже не понимает, что это коридор, а считает, что это весь мир. Выбраться оттуда можно только изнутри. Или громко крикнуть, чтобы услышали.
Разговор о вине течёт легко, о пустяках, о воспоминаниях, о планах поездки в Италию. Аглая смотрит на подругу, на её оживлённое лицо, в глаза, где горит огонёк, и думает: «Она живая. А я?»
Тут, будто подслушав её мысли, звонит телефон Любови стационарный, с проводом, висящий на стене кухни, реликвия прошлого, которую она упорно не меняет.
Кто так поздно? пробурчала Любовь, поднимаясь.
Она берёт трубку: Алло?
Лицо Любови меняется: сначала обычная деловая маска, потом лёгкое удивление, затем тихое, глубокое понимание, смешанное с едва уловимой грустью. Она бросает быстрый взгляд на Аглаю и, понижая голос, шепчет, но в тишине квартиры каждое слово слышно.
Витя? Да, он здесь Да, живойздоровый, не волнуйся Нетнет, всё в порядке, мы просто вино выпили, болтаем.
Пауза. Любовь кивает, хотя собеседник не виден.
Понимаю Да, я передам Конечно. Ладно, держись.
Она кладёт трубку и медленно поворачивается. Взгляд её мягок и проницателен.
Твой рыцарь на белом кресле, произносит она, стараясь говорить легко. Он в панике. Не нашёл тебя, телефон дома лежит. Говорит, что уже всё осмотрел, звонил Кате та тоже в неведении. Голос его не тот, что обычно, а сдавленный, взволнованный. «Она ведь никуда не ходит по вечерам», повторяет он. И всё спрашивает: «Она точно не сказала, что случилось?»
Аглая сидит, сжимая пустой бокал. В ушах звон. Она представляет его большого, неуклюжего, блуждающего по их комнатам, заглядывающего в пустую спальню, в тихую ванную. Не нашедшего её. Видит, как его рука тянется к телефону, как он набирает номер дочери, пытаясь говорить спокойно, но дыхание сбивается. Этот образ ярко и неожиданно живёт в её голове. Он переживает, не изза несделанного ужина, а изза неё. Изза её исчезновения. Он ищет её.
Почему ты молчишь? тихо спрашивает Любовь. Это же он не просто заметил, что чайник остыл. Он испугался. Понастоящему.
Я не думала, выдыхает Аглая. Мне казалось, он уже ничего не замечает. Что я для него, как стена есть и есть. Не исчезнет же стена.
А стена, смотри, исчезла, говорит Любовь, садясь рядом, кладя руку на плечо. И фундамент, кажется, пошатнулся. Он сказал: «Передай, пожалуйста что я жду. И что очень беспокоюсь». Не «пусть валит домой готовить», а «жду» и «беспокоюсь». Это слова, которых тебе не хватало.
Аглая встаёт. Ей вдруг хочется домой, не из чувства долга, а чтобы увидеть его лицо в этот момент, увидеть, что скрывается за обыденностью, увидеть, не притворяется ли он спящим.
Мне надо идти.
Иди, кивает Любовь. И, Аглая Крикнуть это не обязательно скандал. Иногда крик просто уйти без предупреждения, чтобы тебя начали искать. Похоже, сработало.
На пороге Любовь снова обнимает её и шепчет на ухо:
Удачи. И помни, стена это не про тебя.
Аглая идёт обратно неторопливо. Город, ещё час назад казавшийся чужим и равнодушным, теперь кажется дорогой домой. Фонари бросают длинные, дрожащие тени, и в каждой из них мелькает его высокая, сутулая фигура, всматривающаяся в темноту.
Свет в их квартире горит во всех комнатах, яркий, праздничный, нетерпеливый. Она останавливается у подъезда, переводя дыхание, и вдруг понимает страх. Страх, что, открыв дверь, он уже будет в кресле с газетой, и всё окажется сном. Страх, что этот проблеск, эта трещина, снова превратятся в привычную гладкую молчаливую стену.
Она медленно поднимается по лестнице, вставляет ключ в замок, поворачивает. Дверь открывается бесшумно.
В прихожей светит лампа. Он стоит посередине, в брюках и куртке, будто собирается выйти на поиски. Лицо бледное, глаза полны тревоги.
Они смотрят друг на друга через порог, молчат.
Он первым открывает рот, голос охрип, будто долго не говорил.
Я думал, проглатывает. Думал, что чтото случилось. А потом Любовь сказала Я переживал
В этих простых словах, в этом растерянном взгляде взрослого мужчины, Аглая видит того самого двадцатипятилетнего Вячеслава, который боялся её обидеть и шепотом спрашивал: «Ты счастлива?»
Он не просто ждал. Он боялся. А значит, чувствовал. А значит, она ещё не стена.
Она переступает порог. Дверь за ней щёлкает.
Я была у Любови, наконец говорит она, снимая мокрый плащ. Действие простое, но в тишине звучит громко. Просто вышла.
Без телефона, отвечает он, не как упрёк, а как констатацию факта, полного для него непостижимого смысла. ТыОн, обняв её, понял, что их совместные годы только начинают открывать новые двери.
