Записка в дневнике, 12марта, Москва
Я всё чаще теряю простые детали быта. Сначала не смог вспомнить, какой йогурт любит сын: клубничный или с персиком. Затем в какой день недели у него плавание. А потом, едя с парковки, на миг забываю, какую передачу ставить, чтобы тронуться.
Тот резкий шипящий звук двигателя отозвался паникой внутри. Я несколько минут сжимал руль, боясь взглянуть в зеркало.
Вечером сказал об этом Василисе:
Чтото не так, Игорь. В голове вечный туман.
Она положила ладонь сначала на лоб, потом на щеку привычный, десятилетний жест.
Ты просто переутомился, сказала она, спишь мало, работаешь слишком много.
Во мне поднималось громкое желание крикнуть: «Это не усталость! Это будто стирать человека по кусочкам!», но я промолчал. Страх в её глазах был острее моего собственного.
Я стал записывать всё в блокнот:
Сегодня четверг.
Забрать Максима в 17:30.
Купить хлеб «Бородинский», а не «Дарницкий». Васька не ест «Дарницкий».
Позвонить маме в воскресенье в 12:00, обязательно спросить про давление.
Телефон стал моим продолжением; без него я ощущаю себя лишь телом в знакомом пространстве.
Однажды я действительно потерялся. Не в лесу и не в чужом городе, а в своём квартале, где жил семь лет. Идя обычным маршрутом от станции метро, поднял голову и не узнал перекрёсток. Знакомая аптека исчезла, а на её месте светилась вывеска кофейни, которой здесь никогда не было. Холодный пот выступил под рубашкой, а прохожие шли мимо, будто ничего не замечая.
Я вытащил телефон дрожащими пальцами, открыл карту. Синяя точка мигала на незнакомой улице. Вбил дом, где живу, и пошёл, слепо следуя за голосом навигатора, чувствуя себя ребёнком, впервые отправленным в магазин один.
Вернулся домой через три часа. Василиса молча поставила передо мной чашку чая. Её молчание оказалось тяжелей любой истерики. Я не знал, как избавиться от стыда.
Записала тебя к неврологу, наконец сказала она, не глядя мне в глаза, в среду в 16:00. Я отпущу работу, схожу с тобой.
Я кивнул, глотая комок в горле. Мысль о белом халате, о «ранних признаках» и «возрастных изменениях» вызывала животный ужас. Теперь я стал «пациентом», о котором говорят в третьем лице.
В среду утром, когда Василиса собиралась в ванной, я машинально схватил её телефон, чтобы посмотреть погоду. На экране открылись вкладки:
«Деменция. Ранние симптомы у мужчин 45 лет».
«Как вести себя с супругой, у которой проблемы с памятью».
«Группы поддержки для семей».
«Оформление опекунства».
Я отшвырнул телефон, словно он обжёг мне руку, и упал на край кровати, задыхаясь. Это было не просто медицинское заключение, а приговор нашему совместному будущему. Она уже не видела во мне мужа, а лишь проблему, объект ухода.
В поликлинике я отвечал на вопросы, проходил тесты типа: «Назовите три слова: яблоко, стол, монета. Запомните их». Смотрел в свет фонарика, а в голове гремел единственный звук слово «опекунство».
Когда мы вышли, уже смеркалось. Василиса схватила меня за руку, почти судорожно.
Доктор сказал, что ничего критичного, просто перенапряжение, нужен отдых. Поедем домой, я разогрею суп.
Я видел её сжатые губы, морщинку тревоги у глаза. Она играла роль любящей жены, но я видел страх, усталость, бесконечную вереницу дней, когда я буду всё больше ребёнком, а она сиделкой.
Подъезжая к машине, она подала мне ключи.
Давай ты. Ты же лучше паркуешься.
Это был простой, но беспощадный тест. Я сел за руль, включил зажигание и забыл, где находятся поворотники. Рука зависла в воздухе. Я закрывал глаза, глубоко вдыхал.
Вас проскользнуло, я не могу…
Мои слова прозвучали как приговор. Василиса открыла дверь, обошла машину, коснулась моего плеча и сказала:
Подвинься.
Я скользнул на пассажирское сиденье. Она села за руль, пристегнулась и, едва коснувшись щеки, стёрла ладонью тыльную сторону светового сигнала. Всё происходило слишком быстро.
Смотрел в окно на чужие огни и понимал, что забываю не только дорогу домой, но и дорогу к себе. Василиса становилась всё более безмолвной незнакомкой, уже смирившейся с этим маршрутом.
Я начал вести строгий график. На холодильнике повесил календарь с жирными отметками: «Анализы», «Невролог», «ЛФК». На дверцы шкафов наклеил стикеры. Купил таблетницу, ежедневно раскладывал витамины, ноотропы, успокоительное. Каждый час звонок Василисы контролировал мои движения, приёмы лекарств и даже мысли.
Сын, Максим, заметил напряжение раньше, чем понял причину. Однажды я, помогая ему с математикой, впал в ступор перед простым уравнением. Его глаза, сначала испуганные, потом обратились к маме.
Василиса подсела:
Папа просто устал, я
Максим кивнул, но отстранённо, будто папа превратился в хрупкий, непредсказуемый предмет.
Мы почти перестали ссориться. Раньше могли накричать изза немытой посуды, теперь она лишь вздыхала, молча мыла тарелки за мной. Её терпение казалось добродетелью надзирателя безупречной и убийственной.
Я ловил себя на мысли, что жду её срыва: крик «Когда же это кончится?!» или разрыв от бессилия. Это было бы честно значит, она всё ещё со мной, в одной лодке, хоть та наполовину заполнена водой. Но она держалась, и для меня это было страшнее всего.
Однажды вечером, после пятого за час вопроса, выключил ли я утюг, Василиса тихо сказала, глядя мимо меня:
Игорь, я так устала, что боюсь уснуть за рулём, везя Макса в школу.
Эта простая констатация сделала моё состояние ещё более невыносимым.
Я решил записывать всё, что связано с Василисой, чтобы не забыть. В блокнот добавлялись строки:
Она смеётся, запрокидывая голову, когда действительно смешно.
На левой ключице родинказвёздочка, которую она прячет.
Когда устает, морщит переносицу, даже во сне.
Любит кофе с корицей.
Любит старую кофту.
Эти мелочи стали для меня спасительным якорем: я боялся забыть не только дорогу домой, но и то, почему этот дом был домом, почему я любил эту женщину. Писание возвращало крошечные ощущения к себе, к нежности, которой не было в прежней страсти.
Василиса нашла блокнот, листала его, читала о смехе, о родинке, о морщинке. Она расплакалась впервые за многие месяцы, не от усталости, а от пронзительного узнавания. В тот вечер она не разогрела ужин, а взяла меня за руку и, не как к врачу, а иначе, предложила:
Пойдём в ту пиццерию, где были после первого свидания. Если ты помнишь, какую пиццу заказывал.
Я ответил: «С ветчиной и грибами». Она «вегетарианскую с ананасами», сказав, что тогда назвала её экзотической. Мы вышли, но пиццерия оказалась яркой, шумной, не той уютной забегаловкой, а гламурным местом с неоновыми вывесками. Я растерялся, но она спокойно сказала:
Закажи то, что хочешь сейчас.
Я указал на первую попавшуюся картинку. Когда принесли блюдо, я откусил и замер.
Не то, пробормотал я. Я не помню вкус.
Василиса увидела, как в моих глазах пронзает пустота, и в её сердце сжалось. Я страдал не изза рецепта, а изза того, что в памяти исчезло первое свидание, сладкое и тёплое, пахнущее дрожжами.
Я отодвинул тарелку:
Давай просто посидим.
Впервые за долгие месяцы я попросил её как равного, а не как пациента. Она протянула руку, лёгко коснулась моей ладони.
С тех пор всё изменилось и не изменилось. Календарь на холодильнике остался, таблетница заполняется. Но теперь, перед утренней дозой, она спрашивает: «Как спалось? Болит ли голова?», а я отвечаю:
Сны странные, будто в доме из стекла, все комнаты видны, а дверей нет.
Она слушает, кивает, и болезнь уже не враг, а тяжёлая, общая ноша, которую мы несём вдвоём.
Максим стал барометром нашей семьи. Он замечает, что мама уже не вздрагивает, когда папа чтото забывает, и в этом «напомнишь?», нет унижения, а лишь просьба о помощи. Однажды он принес рисунок трое держатся за руки под солнцем, подписал: «Моя семья. Мы сильные». Я повесил его над графиком приёма таблеток.
Болезнь коварна: то отступает, даря ложную надежду, то наносит удары в неожиданном месте. Однажды утром я проснулся и не узнал Василису рядом. Страх охватил меня, я отпрянул к стене. Она, увидев мой дикий взгляд, тихо сказала:
Это я, Игорь, твоя жена.
Я молчал, дыхание поверхностное. Она указала на родинкузвёздочку на ключице, спросив, есть ли запись в блокноте. Я кивнул, и, глядя на неё, чувствовал, как туман паники рассеивается, сменяясь стыдом и бессильным горем. Я прошептал:
Прости
Не надо, перебила она, всё ещё не глядя в лицо. Просто просто лежи. Всё хорошо.
Она пошла варить кофе, руки дрожали. Это было не «хорошо», а новый уровень: забыть её лицо, забыть любовь всей своей жизни. Она поняла, что наш мирный период лишь передышка в безнадёжной спирали.
Возвратившись в спальню, я нашёл её у тумбочки с чашкой кофе и увидел в блокноте новые строки:
«Утро. Проснулся. Испугался. Увидел звёздочку на её ключице. Узнал. Это Василиса. Моя любимая. Запомнить любой ценой».
Я не написал «жена», а «любимая». Она сделала глоток жгучего кофе, пытаясь прогнать комок в горле. Слёзы и обида были бесполезны.
Мы сели рядом, её плечо коснулось моего. Я сказал:
Кофе остынет.
Она кивнула. Я держал её руку, ища тепло, связь с реальностью. Впереди было ещё много утр, потерь, маленьких и больших. Может, блокнот перестанет помогать, может, Максим вырастет, вспоминая отца, который постепенно растворяется. Может, Василиса не выдержит такой груз.
Но в тот момент, когда утреннее солнце падало на кривые строчки, мы были вместе не в прошлом, которое ускользает, и не в будущем, которое пугает, а в настоящем. Хрупком, разбитом, несовершенном. Единственном, что у нас осталось.
