Ноябрьский вечер, дождь со снегом стучал в окно, а ветер в кровельных трубах выл, словно голодный волк. В нашем медпункте печка гудела, согревая небольшое помещение. Я уже собиралась уходить, как в дверь громко скрипнула и появился Григорий Сомов высокий, плечистый, будто ветер его с ног сдувал. На руках у него была крошкадевочка, Варвара, толькочто исполнившая пять лет.
Он положил её на кушетку, отступил к стене и застывал, как статуя. Я взглянула на ребёнка: лицо бледное, губы сухие, в уголках глаз морщинки, а тело дрожало от холода. Она шептала «Мама мамочка», хотя ещё не успела и полных пяти лет. Температуру измерила почти сорок градусов!
Гриша, ты давно её так держишь? спросила я, уже взяв ампулу и шприц. Григорий молчал, глаза его устремлены в пол, подбородок дрожит, кулаки сжаты так, что пальцы побелели. В нём будто бы не было меня, а только горе, от которого он давно отрезан.
Я поняла, что лечить надо не только ребёнка. Душа этого мужчины разорвана, раны её хуже любой лихорадки. Укол сделала, успокоила Варвару, её дыхание стало ровнее. Села рядом, глажа её лобик, и тихо сказала Григорию:
Оставайтесь здесь. Непогода за окном, а вы можете спокойно лечиться, а я присмотрю за девочкой.
Он кивнул, но не пошевелился. Стоял у стены до самого рассвета, словно часовой на посту. Ночью я меняла компрессы, поливала её водой, думая о нём и о его потере.
Григорий несколько лет назад потерял жену, Катерину, утонувшую в речке неподалёку. Красивая, звонкая, как ручей. После её смерти он будто окаменел: работал за троих, держал дом в порядке, заботился о дочке, но глаза его были пусты, словно в них не осталось жизни. Соседи шептались, что он в тот день на берегу выпил, сказал злое слово, и Катерина, в отчаянии, бросилась в воду. Он не успел её остановить. С тех пор он не поднимает пищу, а её вина терзает его, как крепкая водка, отравляющая душу. Деревня смотрела на него как на «мужика с прицепом» лишь бы понять, что прицепом была не девочка, а нескончаемая беда.
Утром Варваре стало легче, температура упала. Она открыла глаза чистые васильковые, как у матери и снова дрожали губки. Григорий подошёл, неуклюже потрогал её руку, отдернул, будто обжёгся. Он боялся её, потому что в ней отражалась вся Катерина, вся его боль.
Я оставила их у себя на день, вскипятила куриный бульон, кормила Варвару ложкой. Девочка ела молча, почти не разговаривала, отвечала лишь «да», «нет». Отец тоже был сдержан: налил суп, отрезал хлеб, заплёл косу своими большими, грубыми пальцами и всё в тишине. Дом наполнял гнетущий звук их молчания.
Постепенно Варвара поправилась, но я не отпускала их из виду: угощала пирожками, приносила варенье под предлогом, что нечего делать. Смотрела, как они живут, как два чужих человека в одном доме, между которыми стояла ледяная стена, и никто не знал, как её растопить.
Весной в деревню приехала новая учительница, Ольга Сергеевна, из Казани. Тихая, интеллигентная, с лёгкой печалью в глазах у неё тоже была своя тяжёлая история, привезённая в наш отдалённый край. Она начала вести уроки, и Варвара попала в её класс.
Ольга сразу заметила тихую печаль ребёнка, почувствовала её сердцем. Подарила цветные карандаши, книжку с картинками, после уроков читала сказки. Варвара тянулась к ней, как к лучу солнца в мрачном царстве. Однажды, зайдя в пустой класс, я увидела их: Ольга читает, а Варвара прижалась к ней, слушая, затаив дыхание. На лице учительницы была такая спокойная радость, какой я давно не видела.
Григорий сначала смотрел на это с подозрением, как волк: приходил за дочкой, видел её с учительницей, и лицо его каменеет. Он крикнул: «Домой», схватил её за руку, но к Ольге ни «здравствуйте», ни «до свидания» не сказал. В его сердце лишь жалость, а жалость для него была хуже пощёчины.
Однажды у магазина Ольга с Варварой вышли, лакомились мороженым. Григорий встретил их, нахмурился, но Ольга улыбнулась:
Григорий Иванович, здравствуйте. Мы только что балуем вашу дочку.
Он взглянул на неё исподлобья, выхватил мороженое из рук Варвары и бросил в урну.
Нечего. Не лезьте в своё дело. Мы разберёмся сами.
Варвара расплакалась, Ольга стояла, глаза полные обиды и боли. Григорий отвернулся, таща за собой рыдающую дочь. Моё сердце сжалось от того, что я видела. Как же он сам себя губит, и ребёнка тоже…
Вечером он пришёл ко мне за корвалолом, сердце давит. Я наливала ему стакан, села напротив и тихо сказала:
Это не сердце сжимает, а горе. Ты думаешь, молчанием защищаешь дочь? Ты её убиваешь без слов, без ласки. Любовь не в горячем борще, а в глаза, в прикосновение. Отпусти свою Катерину, живой живи.
Он слушал, опустив голову, потом поднял глаза, в которых я увидела вселенскую муку. Он шёпнул:
Не могу, Семёновна, не могу
И ушёл. Я долго сидела, глядя ему вслед. Порой простить когото легче, чем простить самого себя.
Конец мая, всё цвело, пахло черёмухой. Ольга снова осталась с Варварой после уроков, они сидели на школьном крыльце и рисовали. Варвара нарисовала дом, солнце, рядом большую фигуру папу, а у папы черным карандашом выделено страшное пятно.
Ольга посмотрела на рисунок, ей будто в груди чтото сорвалось. Она взяла девочку за руку и пошла к Сомовым.
Я шла мимо их дома, намеревалась спросить, нужен ли им чтонибудь. У калитки стояла Ольга, колебалась, не решалась войти. Во дворе Григорий пилит дрова, щепки летят, как мелкие веточки.
Ольга всё-таки вошла. Григорий выключил пилу, обернулся лицо его стало мрачнее грозы.
Я же просил пробормотал он.
Простите, тихо сказала Ольга. Я не к вам пришла, я просто привела Варвару. Но хочу, чтобы вы знали…
Она говорила о своей потере: муж, которого любила больше жизни, погиб в аварии, год она не выходила из дома, завешивая окна, глядя в потолок, желая только смерти.
Я тоже винила себя, её голос дрогнул. Думала, если бы я не отпустила его в тот день, если бы попросила остаться Я тонула в горе, Григорий Иванович, почти утонула. Потом поняла: горе не спасает память, а жизнь честь умершим. Нужно жить для живых, которым ты нужен.
Григорий стоял, как поражённый громом, маска неприкасаемости сползала с его лица. Он закрыл лицо руками, затрясся, но не плакал, лишь дрожал всем телом.
Это я виноват, пробормотал он сквозь пальцы. Мы смеялись в тот день, она прыгнула в реку, вода была ледяная. Я крикнул, а она хохотала. Потом поскользнулась, ударилась головой Я нырял, искал её, но уже было слишком поздно. Не спас.
В тот же момент Варвара вышла на крыльцо, слышала всё через открытое окно. Она стояла, глядела на плачущего отца, в её глазах не было страха, лишь бесконечная детская жалость и любовь.
Подошла к нему, обняла его крепкими ногами и громко сказала, как я её не слышала весь год:
Папа, не плачь. Мама на облачке смотрит, она не злая.
Григорий упал на колени, обнял дочь, заплакал, как ребёнок. Варвара гладила его щёку, волосы, шептала: «Не плачь, папочка». Ольга стояла рядом, тоже плакала, но её слёзы были другими они смывали боль, очищали душу.
Время шло. Лето сменилось осенью, потом опять пришла весна, и в нашем Сосновке стала на одну семью больше не по бумажкам, а понастоящему.
Сижу теперь на своей веранде, солнце греет, пчёлы жужжат в цветущей вишне. Вижу, как идут по дороге Григорий, Ольга и Варвара, держатся за руки, Варвара щебечет, её смех звучит, как колокольчик, разнесённый по всей улице.
Григорий совсем другой человек: плечи расправлены, в глазах свет, он улыбается Ольге и дочке тихой, счастливой улыбкой тех, кто нашёл сокровище.
Подошёл ко мне, сказал:
Здравствуйте, Семёновна.
В голосе его столько тепла, что хочется от него согреться.
Варвара подбежала, протянула мне букет одуванчиков.
Это вам!
Я приняла цветы, глаза мои блестят от слёз. Сердце радуется: он отцепил свой страшный «прицеп», любя и ребёнка, и жену, и себя.
Они пошли к реке, и я подумала: теперь эта река для них не место памяти о горе, а просто место, где можно посидеть, помолчать о своём светлом, смотреть, как вода уносит всё плохое.
А вы как считаете, милые мои? Может ли человек в одиночку выбраться из болота горя, или ему нужен ктото, кто протянет руку?
Ваша Валентина Семёновна.
