Сидел я в небольшом медпункте, слушал, как скрипят полки на стене раз, два, раз, два будто бы время отсчитывают, и думал: сколько судеб прошли через эти двери, сколько слёз впитала эта кроешкаклеенка.
Вдруг дверь заскрипела жалобно, будто сама от холода дрогнула. На пороге стояла Зинаида Крайнова. Прямая, как жердь, сухая, ни капли слёз из неё не выдавить. Сорок лет я её наблюдал и лицо её, словно вырезанное из камня, в глазах два осколка льда.
Вошла молча, мокрый платок сняла с седой головы, аккуратно повесила на вешалку, будто орден. Села на краешек стула, спину прямо держит, руки на коленях сложила костлявые пальцы сплелись в узел.
Здравствуй, Смирнович, голос её всегда был ровен, как натянутый холст.
Здравствуй, Зинаида. Что привело? Что в сердце тревожит?
Она помолчала, глядя в окно на серый дождь, а потом тихо произнесла, едва слышно:
Фёдор уходит.
Сердце у меня в пятки упало. Фёдор Фёдор Круглов. Тот, кто должен был стать её мужем сорок лет назад. Вся деревня помнила их историю, как страшную сказку. Их дома стояли по обе стороны реки, как два берега, что никогда не встретятся. Ни слова, ни взгляда. Если Зинаида шла по правому берегу в магазин, Фёдор ждал, пока она исчезнет, чтобы выйти слева. Холодная война, тихая, но от неё тем страшнее.
Врачи из района были, продолжала она каменным тоном. Сказали, дватри дня, не больше. Он держится.
Я смотрел на неё, не понимая, зачем она пришла. Чтобы сообщить? Порадоваться? Но в её ледяных глазах не было ни радости, ни печали. Пустота, будто выжженная земля.
Я ходила к нему, Смирнович. Сейчас от него.
Слова соскользнули у меня с языка. Зинаида? У Фёдора? Да как будто река сама вспять пойдёт!
Она будто прочитала мои мысли, улыбнулась крошкой рта горько, страшно.
Соседка его, Клавдия, пришла утром. Говорит, он меня зовёт. Прощения просит перед смертью. Я пошла. Хочу взглянуть в его глаза в последний раз. Пусть увидит, что я не сломлена. Что не простила.
Тишина медпункта прозвучала гулко, как биение моего сердца. Зинаида смотрела в одну точку, руки сжала так, что костяшки побелели. Я понял, что в эту минуту рушится плотина, которую она держала сорок лет.
Пришла я а он лежит, сухой, кожа к костям. Глаза ввалились, дышит через раз. Увидел меня, губы дрожат, но ничего не может сказать. Смотрит, а в глазах не страх, Смирнович, а смертная тоска. Как будто не болезнь, а эта тоска его уносит. Протянул мне руку, сухую, как осенняя ветка
Зинаида вдруг замолчала, и по её каменной щеке медленно, как будто пробивая гранит, скатилась одна слезинка скудная, тяжёлая, солёная от сорокалетней боли.
Я я, Смирнович не смогла. Не смогла взять его руку. Стою над ним, как статуя, а в ушах отцовские слова звенят. Помнишь отца моего, Павла? Он Федьку своим сыном считал. Всё говорил: «Зина, отдам тебя за Федьку и спокоен буду». А когда Федька вернулся из города, отец упал. Через неделю и его не стало. Перед смертью сказал лишь: «Дочь, не прощай предательства. Никогда». Вот я и не простила. Стою над Фёдором, смотрю, как он убывает, а сама хочу крикнуть: «Не прощу! Слышишь? Не за себя, за отца не прощу!» Слова застряли в горле как кобка. Я впала в злость, в ненависть к себе Что же я за человек, Смирнович? Почему в моём сердце камень? Он умирает, а я ему даже руку не дала. Развернулась и ушла.
Она закрыла лицо руками, плечи задрожали беззвучным рыданием. Не плакала, а лишь ломалась изнутри. Вся её гордость, весь её упор рассыпались в пыль на моём старом стуле.
Я подошёл, налил в гранёный стакан воды, каплю валерьянки, протянул ей. Пальцы её дрожали, стакан стучал о зубы. Выпила залпом.
Всю жизнь, Смирнович, я жила с этой обидой. Она меня грела, как печка, не давала жалеть себя. Держала дом в кулаке, огород пустой, всё назло ему, чтобы видел, как я без него живу. А теперь он умрёт, и что останется? Пустота
Смотрю на неё, а душа моя в смятении. Вот как бывает, милый друг. Обиду лелеешь, как ребёнок, а она съедает изнутри. Считаешь её своей силой, а это лишь крест, твоя тюрьма.
Иди к нему, Зина, прошептал я. Иди не ради него, а ради себя. Не ради прощения, а просто будь рядом. Одному умирать страшно.
Она подняла глаза, полные муки, и я почувствовал, как сжалось моё собственное сердце.
Не смогу, Смирнович. Не смогу. Я камень, а не человек.
И ушла так же молча, как пришла, накинув мокрый платок и растворившись в серой пелене дождя.
Весь вечер я был не в себе, думал о них, о реке, что судьбы разделила, о гордости, что сильнее любви оказалась, о отцовском завете, что стал проклятием. Не мог уснуть, всё ворочался. На рассвете решил пойти к Фёдору. Сделать укол обезболивающий и просто посидеть. Не пофельдшерски, а почеловечески.
Накинул плащ, сапоги натянул и пошёл по мосту на другую сторону. Утро уже просыпалось, туман над рекой, белый, как молоко. Подошёл к дому Фёдорова, сердце колотилось боялся, что опоздал.
Дверь в прихожую была открыта. Вошёл тихо. В доме пахло старой древесиной, травами и куриным бульоном. Я замер, откуда запах? Открыл дверь в комнату и увидел…
У печки хлопотала Зинаида в старом халате, волосы под косынку убраны. Лицо у неё усталое, но живое, не каменное. Она меня увидела, вздрогнула, палец к губам приложила: «Тише, Смирнович. Спит он».
На цыпочках подошёл к кровати. Фёдор лежал бледный, но дышал ровно, спокойно, не как умирающий. На тумбочке стакан с отваром шиповника и блюдце с разломанной печенькой.
Мы с Зинаидой вышли на кухню, она закрыла дверь и устало села на табуретку.
После тебя, Смирнович, я пошла домой, шепнула она. Ходила из угла в угол, места себе не находила. Как зверь внутри меня грызёт. И вдруг поняла это не злость, а страх. Страшно, что он уйдёт, а я останусь с этим камнем в душе. Как будто отец с портрета смотрит и качает головой. Не того он хотел, не того Не хотел, чтобы дочь его жизнь в ненависти сожгла.
Она вздохнула, и этот вздох был как освобождение.
Взяла я узелок, что на утро приготовила бульон куриный, отвар и пошла к нему. Ночью уже было. Думала, если и помрёт, то хотя бы почеловечески. Заходя, он лежит, стонет, просит пить. Я губы его смочила, потом ложкой бульоном напоила. Он глотал, глотал А потом открыл глаза, посмотрел на меня и сказал: «Зина моя птица прости». И заплакал. Представляешь, Смирнович? Этот каменный гордец заплакал.
А ты? выдохнул я. Что с тобой?
Зинаида посмотрела на свои натруженные руки, лежащие на коленях.
Ничего. Села рядом, взяла его руку и всю ночь так просидела. Не смогла сказать ему «прощаю». Не хотела лгать. Не простила его за отца, за сорок лет выжженной жизни. Это не смоет мелом написанное. Но сидела рядом, держала его руку, и чувствовала, как злость уходит из меня капля за каплей. Как будто не он исцелялся, а я. Под утро он уснул спокойно, температура прошла. Жить будет, наверное Враг мой заклятый.
Ох, милый друг Прошло полгода. Осень сменилась зимой, зима уступила весне. А сейчас лето в разгаре, солнце печёт, трава в кущах, пчёлы жужжат над клевером благодать!
Фёдор тогда выкарабкался, не сразу, конечно. Зинаида поставила его на ноги. И шла к нему через реку каждый день: молоком привела, пироги испекла, молчала всё. Он ел, говорил: «Спасибо, Зина». Она кивала и уходила. Вся деревня наблюдала, боёсь спугнуть хрупкое перемирие.
Помню, как шёл из конца села, от Захаровых, и решил пройти мимо Фёдорова дома. Подойдя, увидел светлую картину, от которой слёзы навалились.
На завалинке под старой раскидистой яблоней сидят двое, седые. Он чтото мастерит из дерева свистульку для детей соседей. Она рядом чистит молодую картошку, рассказывает, как огурцы уродились. Солнце пробивается сквозь листва, пятна света играют на их лицах, волосах, руках. Тишина такая, что, кажется, даже дышать громко нельзя.
Он больше не зовёт её «птичкой», а она не смотрит на него влюблёнными глазами, как в молодости. Они не муж и жена. Просто два старикасоседа, которые в конце жизни поняли самое важное: тепло протянутой руки и стакан бульона важнее любых слов.
Они увидели меня и улыбнулись.
Смирнович, присаживайся! крикнул Фёдор, уже окрепший. Зинаида сейчас квас холодненький вынесет из погреба!
И я сел, пил ледяной квас, смотрел на них, на реку, блестящую в солнце, и думал: вот что это было? Непрощение? Или высшая форма прощения, которой не нужны слова? Как вам кажется?
