Серая, плачущая погода будто сама знала, что в наш день в Селянке нависло горькое горе. Я глядел в окошко поликлиники, а сердце сжималось, будто бы в тисках крутилось медленно и безмолвно. Весь наш хутор, казалось, замер. Собаки не лают, дети спрятались, даже неугомонный петух Петра затих. Все взгляды были прикованы к дому Агафьи Петровны, нашей Веры. У калитки стояла чужая городская машина, блестящая, как свежая рана на лице деревни.
Увёзд Николай, единственный сын, свою мать в дом престарелых, прошептал он, тяжёлый аромат дорогого одеколона, а не земли, которой он вырос.
Он пришёл три дня назад, ухоженный, в дорогих туфлях, будто бы пришёл за советом, но на деле за оправданием.
Га́фья Семёновна, вы же видите, говорил он, не глядя в меня, а в угол, где стояла банка с ватой. Мамe нужен профессиональный уход. А я? Работа, беготня, давление, боли в ногах Ей лучше там, в кабинете, с врачами, с заботой
Я молчала, лишь наблюдая его руки чистые, ухоженные ногти. Теми же руками он в детстве хвата́л меня за подол, когда я вытаскивала его из холодной реки, а потом тянулся к моим пирогам, не жалеля ни капли масла. И теперь эти же руки подписывали ей приговор.
Коля, прошептала я, голос дрожал, будто не мой. Дом престарелых не дом. Там стены чужие.
Но там специалисты! почти крикнул он, будто убеждал самого себя. А здесь? Ты одна на всю деревню. Что, если ночью станет тяжело?
Я думала: «Здесь, Коля, стены родные, они лечат. Калитка скрипит, как скрипела сорок лет назад. Яблоня у окна, что твой отец сажал. Разве это не лекарство?» Но не сказала ни слова. Что сказать, когда человек уже всё решил? Он уехал, а я пошла к Вере.
Вера сидела на старой лавке у крыльца, прямая, как струна, но руки её дрожали. Глаза сухие, смотрели в даль, на реку. Она увидела меня, попыталась улыбнуться, но улыбка превратилась в горький глоток уксуса.
Вот, Семёновна, произнесла она тихо, голосом шуршащих осенних листьев. Приехал сын забирает.
Я присела рядом, взяла её холодную, шершавую руку. Сколько этих рук пережило: поливали грядки, стирали бельё в проруби, качали Коленьку, убаюкали.
Может, поговорить с ним ещё, Вера? шепнула я.
Она кивнула.
Не надо. Он уже решил. Ему легче. Он не со зла, Семёновна. Любовь к городу его заставила так поступить. Думает, добро мне желает.
Эти слова отразились в моей душе, как холодный дождь в пятки. Я не кричала, не била, не проклинала. Приняла, как принимала всю жизнь и засуху, и дожди, и смерть мужа, и сейчас
Вечером я снова зашла к ней. На столе стоял узелок: фотография мужа в рамке, пуховый платок, который я подарила ей на день рождения, маленькая медная икона. Весь её мир в этом ситцевом связке.
Дом был убран, полы вымыты, пахло чабрецом и холодной золой. Она сидела за столом, где две чашки и блюдце с остатками варенья.
Присядь, кивнула она. Чаю выпьем. В последний раз.
Мы сидели в тишине, часы тикали, отмеряя последние мгновения её жизни. В этом молчании звучал крик громче любой истерики прощание в каждой трещинке потолка, в каждом запахе герани на подоконнике.
Потом Вера подошла к комоду, достала сверток из белой ткани и протянула мне.
Возьми, Семёновна. Это скатерть. Моя мать её вышивала. На память.
Я развернула её: на белом фоне синие васильки и алые маки, красивая кайма. У меня под горлом застряла комка.
Вера, зачем? задыхалась я. Не рви душу ни себе, ни мне. Пусть она ждёт здесь. Мы подождём.
Она лишь посмотрела моими выцветшими глазами, полными вселенской тоски, и я поняла она не верит.
Настал день отъезда. Николай суетился, укладывал в багажник её узелок. Вера вышла на крыльцо в лучшем платье и пуховом платке. Соседки, кто смелее, вышли за калитки, утирая слёзы краешками фартуков.
Она обвела всех взглядом, каждую избушку, каждое дерево, потом посмотрела на меня. В её глазах был немой вопрос: «За что?» и просьба: «Не забывайте».
Она села в машину, гордо, не оглядываясь. Когда автомобиль отъехал, поднимая облако пыли, я увидела в заднем стекле её лицо и однуединственную, скудную слезу, скользившую по щеке. Машина исчезла за поворотом, а мы ещё долго стояли, глядя на оседающую пыль, как пепел на пожарище. Сердце Селянки в тот день остановилось.
Осень прошла, за ней зимы метели. Дом Веры стоял сиротливо, окна заколочены, снег нагромоздился до самого крыльца, никому не хотелось его чистить. Деревня словно осиротела. Иногда я шла мимо, и казалось, будто сейчас скрипнет калитка, выйдет Вера, поправит платок и скажет: «Здравствуй, Семёновна». Но калитка молчала.
Николай звонил пару раз, голос его был подавлен, он говорил, что мама привыкает, уход хороший. Я слышала в его голосе тоску, будто он сам запер себя в эту казённую палату.
Тогда пришла весна, такая деревенская, когда воздух пахнет талой землёй и берёзовым соком, солнце ласково, хочется прижать к нему лицо и закрыть глаза от счастья. Ручьи звенели, птицы с ума сходили. В один из таких дней, когда я вывешивала бельё, у околицы показалась знакомая машина.
Сердце ёкнуло. Неужто весть плохая?
Машина подошла к дому Веры и затихла. Из неё вышел Николай худой, осунувшийся, с сединой на висках, которой раньше не было. Он обошёл машину, открыл заднюю дверь, и я замерла.
Из машины, опираясь на его руку, вышла она. Наша Вера, в том же пуховом платке, стояла, щурилась от яркого солнца, дышала, будто вдыхала сам воздух жизни.
Я, не помня себя, бросилась к ним.
Семёновна Николай поднял глаза, в них была одновременно вина и радость. Не смог я. Угасала она там, как свечка на ветру. Молчала, в окно смотрела. Я приезжаю, а она смотрит, будто меня не узнаёт. Я понял, глупый старик, что не стены лечат и не уколы по расписанию. Родная земля лечит.
Он сглотнул, комок в горле.
Договорился с работой, буду каждый уикенд сюда, как штык, каждую свободную минуту. Буду сам. И вас, Семёновна, прошу присматривайте. Соседей попрошу. Вместе справимся. Ей здесь, а не в том учреждении.
Вера подошла к своей калитке, провела рукой по шершавому дереву, будто гладила родное лицо. Николай открыл замок, снял доски с окон. Дом вздохнул, снова ожил.
Вера встала на пороге, закрыла глаза. Я увидела, как дрогнули её ресницы. Она вдыхала запах своего дома запах, который ничем не заменишь. И улыбнулась. Не горько, не вынужденно, а понастоящему, как человек, вернувшийся из долгого страшного пути домой.
К вечеру вся деревня собралась у неё. Не с вопросами, а просто так. Кто принёс крик молока, кто тёплый каравай, кто банку малины. Сидели на лавке, говорили о простом: о рассаде, о погоде, о том, как в этом году река разлилась. Вера сидела среди нас, маленькая, измождённая, но глаза её светились. Она была дома.
Поздно вечером я сидела на своём крыльце, пила мятный чай и смотрела в окошко Верыного дома. В нём горел теплый свет. Мне казалось, что это не просто лампа, а сердце нашей деревни вновь забилось ровно, спокойно, счастливо.
И тогда думаешь: что важнее для наших стариков стерильная палата и уход по часам или скрип родной калитки и возможность прикоснуться к яблоне, что посадил твой муж?
