Возвращение к себе
Ветер захлёстывает Алексея резким порывом, срывая шапку ещё до того, как он ставит ногу на перрон. Ему приходится ловить её в воздухе, ощущая, как холодные пальцы осеннего ветра пробираются под воротник. Вокруг пахнет моклой листвой, дымом из труб старых домов и чемто неуловимо знакомым: железом, маслом, гнилыми досками. Запах детства.
Он оглядывается.
Низкое кирпичное здание станции с облупившейся краской на табличке «Старый Двор». Перрон, когдато аккуратно подметенный дядей Михаилом, теперь зарос кустарником и подорожником, прорывающимся сквозь трещины асфальта. Всё выглядит так же, но в то же время иначе.
Будто ктото сжал мир в кулак.
Деревья, в детстве казавшиеся исполинами, теперь едва касаются крыши станции. Лавка, где он сидел в ожидании поезда в город, теперь выглядит крошечной, с прогнившими досками. Даже небо кажется ниже.
Алексей глубже надвигает шапку, перекидывает рюкзак через плечо и шагает по знакомой тропе.
Она ведёт вниз, к реке.
Туда, где стоит дедов дом.
Дорога изгибается между покосившимися избами, обходя пустые огороды с обугленными от времени жердями бывших заборов. Посёлок тихо умирает.
Молодёжь давно разъехалась кто в город, кто в заработки. Остаются лишь старики, доживающие свои дни в тишине, и редкие семьи, которым некуда бежать. Окна многих домов зияют пустотой, двери висят на одной петле.
Тишину нарушает лишь лай собак не радостный, а тоскливый, будто они уже забыли, зачем лают. И скрип колодезного журавля у дома бабушки Груни.
Дедов дом стоит на самом краю улицы у реки там, где тропинка растворяется в речном песке, а корни старых ив сплетаются с подмытым берегом. Деревянный, почерневший от времени, но непокорный, с резными наличниками, которые дед вырезал зимними вечерами. Каждый завиток, каждый цветок на них Алексей помнит на ощупь в детстве, стоя на цыпочках, провёл пальцами по этим узорам, будто читая тайные письмена.
Крыльцо скрипит под ногами так же предательски громко, как двадцать лет назад. Замок на двери превратился в комок ржавчины, но Алексей безошибочно нащупывает под третьей ступенькой порога спрятанный ключ. Тот самый, с обломанным зубцом, который всегда заедал в замке.
Дверь поддаётся с сопротивлением, будто сам дом не хочет впускать чужака.
Запах ударяет в ноздри:
пыль, осевшая за годы пустоты,
кислый дух старых книг,
горьковатый шлейф печного дыма, въевшийся в бревна.
Солнечные лучи, пробивая запылённые окна, освещают в воздухе танцующие частицы. Всё стоит на своих местах, будто время здесь остановилось в день их отъезда:
массивный дубовый стол с выбоинами от деда топора там, где он рубил мясо,
керасиновая лампа под стеклянным колпаком вечный памятник зимним вечерам,
шкаф с ружьями два дробовика и старая берданка, от которых пахнет льняным маслом и порохом,
на стене, чуть покосившись, висят фотографии в самодельных рамках:
дед в молодости с наганом у бедра и строгим взглядом (1923 год, надпись карандашом),
бабушка Агафья с коромыслом два ведра, полных до краёв, а за спиной июльское небо,
маленький Алексей с удочкой босой, в выгоревшей рубахе, с озорной улыбкой.
Алексей бросает рюкзак на кровать, и облако пыли поднимается к потолку. Он стоит, слушая, как скрипят половицы под ногами тот самый звук, который всегда объявлял о его ночных вылазках к реке.
Он выходит во двор.
Река.
Она шумит точно так же глухим перекатным гулом, будто за калиткой дышит огромный зверь. Ветер гонит по воде барашки волн, разбивая солнечные блики на тысячи сверкающих осколков. На другом берегу, нетронутом цивилизацией, чёрнел лес такой же древний и молчаливый, как память.
Алексей делает глубокий вдох, вбирая в себя воздух сырой, с примесью водорослей и гниющих коряг.
Он пришёл сюда не просто так.
После увольнения (коллеги даже не простились),
после развода (дверь захлопнулась окончательно),
после того, как город стал давить стенами, людьми, их голосами, их безразличием.
И тогда всплывают в памяти дедовы слова, шепнутые у ночного костра:
«Если душа болит, внучок, иди к реке. Стоя у воды, слушай её голос. Вода смоет всё и обиды, и боль. Река помнит всех, кто к ней приходил».
Пальцы сжимаются в кулаки. Гдето в груди кольнуло то ли от воспоминаний, то ли от предчувствия.
Первые дни проходят в молчании. Сплошная тишина.
Она обволакивает Алексея с первых минут, плотная и липкая, как смола. Не городская та была фиктивной, наполненной гулом машин, шагами соседей, воем сигнализаций. Здесь же тишина живёт, целит.
Он чинит крышу латает прогалённые места куском рубероида. Молоток звенит по гвоздям, звук разносится над рекой, будто ктото стучит в двери заброшенных домов по всему посёлку.
Колет дрова дедов топор всё ещё остёр. Поленья летят в стороны с сочным треском, раскрывая узоры древесины внутри. Запах сосновой смолы смешивается с потом на спине.
Ловит рыбу сидит на том же камне, что в детстве, забрасывая удочку в тёмную воду. Окуни попадаются редко мелочь, не чета прежним жирным, крупным. Но важен не улов, а ощущение: дрожь лески в пальцах, сопротивление воды, терпеливое ожидание.
Одиночество.
Оно не пустое, как в городе не ледяная пустота лифтов и метро, не молчание телефона, который больше не звонит. Здесь оно дышит.
Оно наполняется:
1. Воспоминаниями
У того пня с облезлой корой дед учил ставить силки на зайцев грубые пальцы водили его рукой, поправляя петлю. «Не туго, внучок, а то почует железо».
Под покосившимся навесом бабушка Агафья сушит грибы белые, как сливочное масло, подберёзовики, пахнущие лесом. Она перебирает их, бормоча молитвы, а он втихаря крадёт кусочки, пока она не замечает.
У порога в последний раз стояла мать в дешёвом синем платье, с чемоданом в руке. «Я вернусь». Но не вернулась.
2. Звуками
Скрип деревьев старые ивы терются ветвями, будто перешептываются о чёмто важном.
Плеск воды живой, речной, с пузырями и случайными камешками, выбрасываемыми на берег.
Крик ночной птицы не сова, не филин, а чтото иное…
3. Присутствием тех, кого уже нет
Они не появятся. Нет теней в углах, нет шагов на чердаке. Но иногда:
На столе сама собой появляется дедова кружка.
В печке вдруг разгорается огонь живее, чем должен.
По утрам на подоконнике лежат свежие следы будто ктото смотрел в окно, опершись ладонями о стекло.
Алексей закуривает, выпускает дым в прохладный воздух. И тогда издалека, за рекой доносится вой. Одинокий, протяжный, знакомый.
Волк? Может быть. Но дед говорил иначе: «Это не звери воют, внучок. Это души неприкаянные стучат в мир живых тем, кто о них забывал, тем, кто вычеркнул их из памяти. Они бродят у берега, не в силах перейти реку, пока хоть одно сердце не вспомнит их понастоящему, с любовью».
Мурашки бегут по спине, но это не страх. Это узнавание.
Той осенью Алексей не возвращается в город. Он остаётся в дедовом доме колет дрова, топит печь, весной вспахивает огород, сажает картошку. По утрам пьёт чай с вареньем из крыжовника, по вечерам читает книги из старого шкафа. Иногда съезжает в город за продуктами и сигаретами. Иногда помогает бабушке Груне по хозяйству, если та просит.
В начале лета к нему приезжает сын Артём пятнадцатилетний, угловатый, с наушниками в ушах и вечным недовольным выражением. Первый день он проводит, тыкая в телефон и ворчая, что здесь нет нормального интернета.
Во второй день, когда Алексей наводит порядок в доме, телефон выскальзывает из рук сына и падает в ведро с водой. Подросток застывает в ужасе, вытаскивая мокрый аппарат.
Чёрт! восклицает он. Теперь точно не включится!
Он раздражённо швыряет телефон в рюкзак.
Оставшиеся дни идут иначе. Сначала Артём блуждает как потерявшийся, нервно ощупывая карман. Потом начинает помогать по хозяйству сначала из скуки, потом с азартом. На пятый день, когда серебристый окунь затрепыхался на крючке, в его глазах вспыхивает настоящий детский восторг.
Уезжая, сын неожиданно спрашивает:
Пап, а можно я на каникулах запинается он, можно я ещё приеду? Только не покупай мне новый телефон, ладно?
Алексей кивает, пряча улыбку:
Как скажешь. Только удочку свою не забудь.
Через неделю Артём приезжает снова. На этот раз он остаётся с отцом до конца лета.
Осенью звонит телефон.
Алексей в этот момент колет дрова за домом, и не сразу слышит звонок. Телефон лежит на столе в саду, на экране высветилось: «Лена». Он замирает. Они не разговаривали с тех пор, как полгода назад жена кричала в трубку, что он «никудышный отец».
Алло, хрипло произносит он, вытерая ладонь о фартук.
Сначала лишь шум городского трафика. Потом неуверенный голос:
Привет, Алексей! Лена делает паузу, будто подбирает слова. Я про Артёма хочу сказать Он вернулся совсем другим человеком.
Алексей медленно опускается на скамью.
Сам моет посуду. Порядок в комнате навёл. Впервые за пятнадцать лет, она нервно смеётся. И спасибо. в её голосе прорывается чтото тёплое, почти смех. Спасибо тебе.
Он представляет её стоящей на их бывшей кухне, обхватив себя одной рукой за плечо так она всегда делала, когда волновалась.
Он просто увидел другую жизнь, осторожно говорит Алексей.
Нет. Он увидел тебя. долгий вдох. Мы я хочу приехать. Вместе с ним. На зиму. Можно?
Эпизоды из их жизни мелькают перед глазами Алексея за секунды.
Здесь холодно, наконец отвечает он. Печку топить надо.
Научишь? она произносит так тихо, что он едва слышит.
Приезжайте, говорит Алексей и вдруг понимает, что улыбается. Только тёплые вещи берите. И валенки.
Валенки, повторяет она, и в её голосе впервые за долгие годы звучит нежность. Хорошо.
Разговор завершается, Алексей возвращается к дровам. Топор в его руках опускается быстро, резко, с новым азартом, а дыхание сбивается от волнения.
Он бросает последнее полено в корзину и распрямляет спину. Над рекой поднимается туман, окутывающий берег мягкой дымкой. Скоро зима, думает Алексей. Но впервые он ждёт её не с привычной тоской, а с тихим, осторожным предвкушением.
Изза угла дома доносится скрип старая калитка под ветром жалобно просится на покой. «Нужно будет починить до их приезда», отмечает он про себя. В голове уже складывается список дел: прочистить печь, подмазать печные заслонки, достать из чулана лишние одеяла и подушки.
Остановившись у калитки, он осознаёт, что смотрит на свой дом не как на убежище, а как на жилище, которое скоро наполнится голосами. И это чувство столь новое и хрупкое, что даже холодный воздух кажется теплее обычного.
