Тень от высоких тополей уже упала на половину скамейки. Я подвинул её в сторону, дабы Анну Викторовну могла бы накрыть последним осенним солнцем, которое ещё пробивалось сквозь кудрявый лист. В парке почти никого, лишь ветер гнал по аллеям кучу рыжих листьев. Она дотянулась до сумки, ощупала холодный пластик телефона. Ни новых сообщений, ни пропущенных звонков. «Наверное, задерживается в институте», прошептала она без особой тревоги.
Она вытащила книгу, но буквы расплывались, а мысли упорно возвращались к утреннему разговору. За завтраком дочь, Катя, выглядела отстранённой, взгляд её скользил вдаль.
Мам, ты не представляешь, какая это возможность! На полгода. Это же Сочи! воскликнула Катя.
Я представляю, сухо ответила Анна. И представляю, к чему это приведёт. Ты же бросишь институт.
Нет! Я вернусь и всё досдам!
Никто не возвращается, Катя. Всё «на полгода» остаётся навсегда.
Разговор зашёл в тупик, и Катя хлопнула дверью. Обычная ссора, их стало часто в последнее время. Но сегодня в воздухе висела странная, тихая тяжесть.
Я посмотрел на телефон. Полшестого. Пары у Кати должны были закончиться час назад. Я набрал номер. Абонент недоступен. «Сел телефон», отмахнулась она, но внутри уже полз червь тревоги.
Она собрала вещи и пошла к дому, не в силах оставаться на месте. Квартира встретила её гулкой, настороженной тишиной. Я прошёл по комнатам, будто видел их впервые. Полка с детскими книжками, затёртая наклейка на дверце шкафа, фотография на комоде: они с Катей смеются на берегу Чёрного моря, дочь загорелая, с белой улыбкой. Всё это было её миром, построенным вокруг ребёнка, крепким и непоколебимым.
Телефон молчал.
Тревога превратилась в тихую, но всепоглощающую панику. Я стал звонить подругам Кати. Ответы были уклончивыми, никто ничего не знал или делал вид, что не знает. Последней надеждой был Максим, парень её. Он ответил после пятого гудка.
Анна Викторовна, здравствуйте.
Максим, где вы с Катей? У неё телефон не отвечает.
В трубке повисло неловкое молчание.
Максим?
Она всё расскажет сама, сдавленно выдавил он.
Что расскажет? Где она?
В аэропорту.
Слова упали, как камни. Я замер, звуки машин за окном, тиканье часов в прихожей исчезли. Я медленно опустился на стул у телефонного столика.
В каком аэропорту? голос мой звучал чужим, плоским.
В Шереметьево. Рейс в Сочи через два часа. Я лечу с ней. Не переживайте. Она боялась вам сказать, думала, что всё объяснит, когда устроится.
Я не помнил, что ответил. Сбросил трубку и застыл, глядя в пустоту. В голове, в сердце, в квартире всё было пусто. Вот оно, случилось. То, чего я боялся все эти месяцы. Не крик, не хлопок дверью. Тихий, аккуратный уход. Побег.
Я машинально подошёл к комнате Кати. Всё было чисто, убрано, почти стерильным. Я рывком открыл шкаф полупусто. Не хватало зелёной кофты, тёплого свитера, дорожной сумки на колёсиках.
Тут меня охватила волна бессильной, всепоглощающей ярости. Как могла она так тихо, исподтишком уйти? Я схватил первую попавшуюся вещь с полки старого плюшевого мишку, потрёпанного, с одним глазомпуговицей. Любимую игрушку. Я поднял её, готовясь бросить в стену, но рука не слушалась. Пальцы сами разжались, и я лишь прижать мишку к груди, зарыться в его потёртый плюш, где ещё пахло детскими духами.
Ярость отступила, уступив место отчаянию. Я свалился на кровать дочери, сжавшись в калач. Всё было зря? Все годы тревог, бессонных ночей, борьбы за её будущее? Всё оказалось напрасным?
Я резко вскочил, подбежал к телефону. «Такси, надо вызвать такси».
Я метался по квартире, не находя ключей, сумочки, не зная, что надеть. В голове стучало: «Успеть, надо только успеть». Рука сама потянулась к куртке Кати, висевшей в прихожей. Я впрокнул нос в воротник, вдохнул знакомый запах и вновь почувствовал тот же парализующий укол в сердце. Я накинул старый плащ и выскочил из квартиры, не закрывая дверь на замок.
В такси я молчал, вжавшись в сиденье, глядя в окно. Москва промелькнула мимо, чужая и безразличная. Огонёки реклам, потоки машин. Где-то здесь, в этом потоке, летела моя дочь или уже почти взлетела. Я представлял её у строгого стеклянного терминала бледную, испуганную, но уже не своей. Чужую.
Что я скажу? думал я, сжимая кулаки. Умолять? Кричать? Шлёпнуть её, как в детстве, когда убегала на проезжую часть? Или упасть на колени и плакать?
Такси выехало к шереметьевскому терминалу. Я судорожно отдал деньги, выпрыгнул и бросился к дверям. Толчеи, голоса, речи на разных языках. Я растерянно осматривал толпу, пытаясь в ней найти свою дочь в капюшонах, с рюкзаками. Сердце стучало в горле.
И вдруг я увидел её. Не в толпе, а за стеклом контроля. Катя стояла спиной, предъявляла документы. Рядом Максим шептал ей чтото на ухо, и она обернулась, улыбнулась. Эта живой, свободный улыбкой миг стал для меня последней каплей. Я понял, что не смогу разрушить этот момент, стать воплощением запрета и упрёка.
Я замер у стекла, как рыба в аквариуме, безмолвный и беспомощный. Катя прошла контроль, сделала несколько шагов и вдруг обернулась. Их глаза встретились через толстое, непробиваемое стекло.
Катя залилась страхом, шоком, виной. Она крикнула чтото, но я не слышал звука, лишь видел, как шевелятся её губы: «Мам»
Я не стал ничего отвечать. Я медленно, очень медленно поднял руку и помахал. Не «иди сюда», не «остановись», а просто помахал, будто провожая.
Я достал телефон. Пальцы дрожали, я едва мог нажать клавиши. Я видел, как Катя, не отрывая взгляда, полезла в рюкзак за телефоном.
Единственное сообщение: два слова «Счастливого полёта!»
Я увидел, как она прочитала их, как лицо её исказилось, как она прижалась лбом к холодному стеклу и зарыдала. Не от страха и не от радости, а от внезапного, оглушительного осознания цены этого побега.
Я развернулся и пошёл прочь, не оборачиваясь. Спина прямая, будто под плащом скрывался стальной стержень. Я сделал самое трудное, что может сделать мать отпустил. И это отпускание оказалось страшнее любого скандала.
Таксист, глядя в заднее зеркало, не решился заговорить. Мы ехали в полной тишине, нарушаемой лишь шумом московской вечерней трассы. Я смотрел в окно, но ничего не видел. Перед глазами стояло лишь искажённое лицо дочери за незримой стеной.
Двери открылись в ту же самую тишину, что и пару часов назад, но теперь она была окончательной. Я вошёл, механически снял плащ и повесил его на вешалку.
Я прошёл на кухню, включил свет. Рука тянулась к заварному чайнику, но я остановился. Не мог пить, не мог есть, не мог дышать.
Я подошёл к холодильнику. Среди магнитов из Суздаля и рисунков Катипервоклашки оказался листок с паролями. Я отлепил его, нашёл строку «Катя, VK». Пароль был прост: дата рождения нашей умершей кошки, которой уже пять лет.
Я сел за стол, открыл ноутбук. Раньше я никогда не стал бы лезть в страницу дочери, но теперь всё поменялось. Чужой аккаунт, чужая жизнь. Я вошёл.
Первое, что увидел новая фотография в профиле. Катя и Максим у окна самолёта, улыбаются. Подпись: «Поехали!». Моё сердце сжалось в холодный комок.
Я пролистал ленту: предполётная суета, фотографии сложенных вещей, скриншоты билетов. Всё было публичным, для друзей, для однокурсников. Но не для меня. Я был единственным, кто не был включён в этот радостный секрет.
Потом я нашёл недавний чат с Максимом.
Ты уверена, что не скажешь маме?
Она не поймёт. Устроит истерику. Лучше потом, когда всё уляжется.
А если она
Она переживёт. Она же сильная.
Я закрыл ноутбук, отодвинул его, будто он раскалён. «Сильная» прозвучало в меня как горькая насмешка.
Я подошёл к окну. За стеклом ночная Москва, миллионы огней. Гдето в чёрном небе летел самолёт, а в нём моя девочка, которую я учил завязывать шнурки и читать по слогам.
Я не плакал. Слёзы приходят, когда ждёшь сочувствия, а здесь, в этой тишине, её не было.
Я потушил свет на кухне и вошёл в комнату дочери. Лёг на застеленную кровать, уткнулся лицом в подушку, всё ещё пахнущую её шампунем.
В голове крутилось одно вопрос: «Почему она так со мной поступила? Где я её упустил?» Я ворочался, пытаясь найти тот момент, когда всё пошло не так.
И вспомнил маленькую сцену, месяц назад: мы убирали посуду после ужина, и Катя, глядя в окно на пролетающий самолёт, тихо сказала:
Интересно, там, на высоте, тоже чувствуешь себя такой же маленькой и несвободной?
О чём ты? отмахнулась я. Помой уже тарелку, а не философствуй.
Она вздохнула и больше не говорила об этом.
Я зажмурился. Это было не тогда, а позже. Я перебирал обрывки разговоров, усталые глаза дочери за ужином, её замкнутость, когда она включала наушники и уходила в себя.
Я пропустил не момент, а человека. Ту самую Катю, которая выросла и стала чужой, пока я, Анна, старательно оттирал плиту и гладила рубашки, думая, что крепкие стены дома это и есть любовь.
Я уснул, не раздеваясь, в луче уличного фонаря, падавшего на кровать.
Утром меня разбудил настойчивый звонок в дверь. Сердце ёкнуло: «Вернулась! Передумала!». Я поспешил открыть.
На пороге стоял курьер с огромным букетом белых хризантем и конвертом.
Анна Викторовна? Это вам.
Я закрыл за ним дверь, дрожащими руками вскрыл конверт. Внутри была открытка. На ней текст:
«Мам, прости меня. Я не могла сказать тебе в глаза. Боялась, что ты посмотришь на меня так, как смотришь, когда я тебя сильно подвожу. Я не выдержу этого взгляда. Я не убегаю от тебя. Я пытаюсь догнать себя. Ты всегда говорила, что я могу всё. Вот я и пробую. Спасибо за всё. Ты самое дорогое, что у меня есть. Я тебя люблю. Твоя Катя.»
Я прижал открытку к груди и медленно упал на пол в прихожей. Наконецто пришли те самые тихие, горькие слёзы, одинокие, но уже без ярости. В них осталась лишь вселенская грусть и щемящая нежность к той девушке в самолёте, которая так боялась меня разочаровать, что предпочла улететь молча.
Я сидел на холодном полу среди белых лепестков хризантем и плакал. Плакал за нас обеих за мать, которая слишком поздно поняла, что стены могут быть тюрьмой, и за дочь, которой пришлось сбежать, чтобы обрести свободу.
