25июня, 2025г.
Сидела в приёмной у кардиолога, когда рядом со мной оказался незнакомый мужчина. Вместо обычного «Добрый день» он слегка наклонился и спросил: «Ты когданибудь была в летнем лагере у подножия Эльбруса? У тебя есть маленький шрам над правой бровью помню его».
Горло будто сжилось от густой тучи. Тонкая линия, которую я почти не замечаю в зеркале, вдруг заструилась, будто свежая рана. Запах растворителя, шипение крана, лёгкие кашели вокруг всё стихло. Оставились лишь его голос и августовское солнце прошлых лет.
Лагерь альпинистов, 1984й? предложил он, собирая пазл из воспоминаний. Я кивнула. Шрам возник после того, как я споткнулась о камень у водопада Каминского; рана была маленькой, но кровь лилась, как из открытой реки, а мальчишка в красном водяном пистолете быстро наложил пластырь и нарисовал на нём улыбающийся смайлик.
Я часто рассказывала об этом детям: добрый жест незнакомца. Никогда не говорила, что всё лето потом искала его красный пистолет взглядом.
«Алексей Петров», представился он, будто завершал предложение, начатое четырёхдесят лет назад. В нём было чтото от того мальчика: та же кривая улыбки, та же стеснённость, скрытая за шуткой.
Морщины вокруг глаз лишь подчёркивали, что всё, что случилось, оставило не горечь, а тёплый след. Он сдвинулся ближе, присматриваясь к моей сумке. «Я увидел шрам, когда ты подняла очки. Подумал: если бы не ты, судьба всё равно шутит», произнёс он.
Сделала глубокий вдох и произнесла: «Пластырь со смайликом». Он рассмеялся, как тогда у костра, когда пели песни, знакомые каждому на селе. За окнами приёмной мерцали клены, ветви их качались в октябрьском ветре.
Медсестра, держась за маску, вызывала очередные фамилии, а ручка стучала по листу. Всё шло своим обычным ритмом, но в голове будто мир совершил поворот и вернулся в то место, где мы когдато свернули в другую сторону.
Мы говорили шёпотом, словно боясь пробудить воспоминания слишком резко. Алексей рассказал, что после того лета уехал с родителями в другой город, исчезнув без прощания. Написал письмо, но адрес так и не нашёл.
Я поведала, как долго стояла у доски объявлений в лагере, хотя и не знала зачем. Затем пришли учёба, работа, брак, дети. Жизнь превратилась в список дел. Красного пистолета уже не было, остался лишь шрам.
Ктото положил файл результатов у регистрации! крикнул ктото у двери, и звук реальности вернулся, как прилив: скользящие стулья, бумажные стаканчики, спешные шаги. Я увидела, как Алексей держит направление на эхокардиографию.
Аритмия, пробормотал он полушутя. Может, изза Эльбуcа, может, от осени, а может, просто потому, что мы сидим рядом спустя сорок лет. Краешки губ сами поднялись без моего согласия.
В нём было то, что я ценю в людях: внимательность. Он спросил, люблю ли я всё ещё походы, есть ли у меня любимые тропы, пью ли я чай с лимоном, как тогда. Я отвечала спокойно, стараясь не раскрывать слишком много, но впитывая его присутствие, как тепло рук в холодный день.
Мы вспоминали палатки, влажные спальные мешки, географа, который перепутал стороны света, и ту групповую фотографию, где я моргнула. Я не помнила, что он стоял рядом. Он помнил.
Вдруг я спросила: «Почему ты не подошёл ко мне хотя бы раз вечером в лагере?». Он пожал плечами. Боялся, что ты не запомнишь моего имени. Сейчас это смешно, но в восемнадцать лет это был конец света.
Хотела сказать, что помнила не только имя, но и запах его куртки, и то, как он считал до трёх, пока гаснет свеча в стеклянном сосуде. Спрятала эти слова в себе, оставив их в августе.
Медсестра назвала его фамилию. Он встал. Прежде чем уйти, обернулся и спросил: «Если не покажется глупым выпьем когданибудь чай? С лимоном и мёдом, как после спуска с Сремины?». Пальцем указал на столик с листовками, словно там, между советами по холестерину и напоминанием о движении, было место для номера телефона. Я вдруг заметила кольцо на его пальце тонкое, простое. Взглянула на своё. Металл холодно блеснул в свету ламп. Он нахмурился. Слишком много спросил? поспешил додать. Не знаю, что позволено, а что нет.
Позволено помнить, прошептала я, чуть громче, чем обычно. А потом посмотрим.
Он исчез за белыми дверями кабинета, а я осталась одна со стуком часов и скрипом моих тапок. Взяла одну из листовок и записала на её обратной стороне номер. Пока прятала листок в сумку, меня позвали.
Врач говорил с радостным тоном и холодными руками. Слушал, делал записи, кивал. Сердце бьётся ровно, как и должно в вашем возрасте, сказал он, отключив стетоскоп. Я подумала, что сердца коварные: могут быть здоровыми и одновременно неподготовленными.
Я вышла первой. Приёмная почти пуста, огоньки ЭКГ мерцали, как крошечные звёзды. Села снова в тот же стул, рядом с сумкой, будто движение могло вернуть время на несколько минут вперед.
Смотрела на дверь кабинета, чувствуя странный микс спокойствия и напряжения. Можно ли, когда одна встреча в приёмной переписывает историю, которую я считала закрытой?
Зазвонил телефон. Незнакомый номер. Затих, прежде чем я успела ответить. Спрятала телефон, взяла листовку с моим номером, сложила её пополам, потом ещё раз, как бумажного журавля, который никогда не полетит. К телевизору над регистрацией заиграли кадры погоды: холодный фронт, дождь в горах. Улыбнулась под носу, услышав слово «горы», будто оно стало посланием.
Алексей вышел через минуту с папкой результатов и улыбкой, которую трудно назвать лишь вежливой. Я сделала два шага, остановилась. В пальцах держала маленькую сложенную записку. Наши взгляды встретились, как тогда над тем пластырем.
В одну секунду в голове всплыло всё сразу: дети, которым я учила не скучать по недостижимому; муж, который уже давно спит на левой стороне кровати; мир, который не любит, когда ктото вдруг решает стать молодым, хотя возраст упрям, как календарь. И тихая мысль, которую я не произношу вслух: иногда случай становится отмычкой к дверям, которые мы не планировали открывать.
Я протянула руку. Он тоже. Записка скользнула между нашими пальцами и упала на соседнее сиденье, повисла между нами, как маятник. Свет от ламп отразился в двух кольцах. На мгновение никто из нас не наклонился.
Мне уже идти, сказал он. Мне тоже, ответила я. Кивнули, как старые знакомые, знающие, что есть слова легче тишины и тяжелее обещаний.
Я повернулась первой, он вторым. Через три шага я обернулась, но он уже смотрел в сторону регистрации. Записка всё ещё лежала на стуле, белое пятно на тёмносиней обивке, как когдато пластырь на моём лбу.
Дома, у зеркала, провела пальцем по шраму. Всего лишь тонкая линия, но она за секунду переносит меня в август, прошедший четыре десятка лет назад. Вечером заварила чай с лимоном и мёдом. Пар поднимался густой, словно напоминая о том, что любит возвращаться. Телефон лежал экраном вниз на столе я не проверяла, звонил ли ктото.
Не знаю, что же сегодня случилось: случайная встреча или генеральная репетиция чегото, что могло бы начаться, если бы мы были на десяток лет моложе или чуть смелее.
В моей сумке, в боковом кармане, нашла вечером согнутую листовку со схемой здорового сердца и лёгким следом от ручки, прошедшей сквозь бумагу. Не хватало лишь одного жеста. И, может быть, в наших жизнях всё крутится вокруг того, один ли мы сделали слишком много или слишком мало.
