28 сентября, понедельник
Сегодня я снова вспоминаю тот день, когда Иван ушёл в магазин за хлебом и не вернулся. На столе остался его стакан с недопитым чаем, телефон, который так и не отключился от розетки, и привычное «сейчас», которое у него всегда означало пятнадцать минут.
Я сидела, как будто ждёшь лифт в двадцатом этаже: нервно, но без паники. Пять минут, тридцать, час. Когда я позвонила ему в третий раз, в коридоре прозвонил звонок телефона, но ничего.
Я вбежала в тот продуктовый магазин на Таганке. Продавщица вспомнила его синюю куртку и то, как он отодвинул буханку хлеба в сторону, сказав, что забыл кошелёк. Я вышла на улицу с пустыми руками и странным ощущением, что сделала чтото не так, хотя понятия не имела, в чём именно.
Дальше всё сжималось в потоке: отделение полиции, «пожалуйста, ждите», бумаги, которые надо заполнить, фотография в соцсетях, номер обращения. В тот же вечер я поставила воду на макароны, и в первый раз в жизни не смогла сама поесть.
Дни, месяцы, годы они прошли, а я научилась существовать в квартире, как будто я живу в том же жилье, но использую вещи подругому. Я оставила его зубную щётку в стакане, хотя паста уже давно затвердела. Положила его зимние ботинки в коробку, но не подписала их именем. Надеялась, стыдливо и упорно, что однажды звонок вновь прозвонит, и я услышлю его «я здесь». Эта надежда пронзила меня, как острая ножка, и поселилась в душе.
Через три года я перестала рефлекторно оглядываться на улицу. Через пять поняла, что «пропавший» не временное состояние, а способ бытия, в котором живут и ушедшие, и оставшиеся. Через восемь я начала упаковывать коробки: вещи, которыми я больше не пользуюсь, вещи, которые больше не хочу использовать, вещи, которые не должна использовать, если действительно хочу идти дальше.
И тогда пришла небольшая, незаметная посылка. Без обратного адреса, только мой адрес, без фамилии. Внутри тонкая в школьном клеточку тетрадка и ключ на металлическом кольце с цифрой «12». На первой странице тетрадки было написано моё имя её почерком: наклонное «В» и протянутое «арвара». Под ним: «Если ты читаешь это, значит, я не успел вернуться».
Я сидела за кухонным столом и читала, как будто открываю книгу с середины, потому что сил нет начать с начала. Тетрадка была простой, без громких фраз, с датами, которые прыгали, как камни по реке. Первый записанный день: «Тот день с хлебом. Не мог дышать. Остановился у перекрёстка и подумал: как я тебе всё объясню?». Дальше длинные, нервные строки о долге, в который я впутался, о том, как «нам будет легче к концу года», о мужчине, который «стал приходить к нашему дому», о стыде, который растёт, когда нельзя сказать правду. «Я знал, что если вернусь, все бросу на тебя». Я сел в первый автобус, который уехал в сторону моря, в самое далёкое.
Запись через несколько недель: «Думал, вернусь, как отработаю. Но встретил девушку, которая узнала меня по твоей летней фотографии у моста. Спросила, всё ли у меня в порядке. Я соврал. Потом стал тем, кто нужен её сыну. Мы вместе вытаскивали мальчика из воды. Осталcя не из любви к ней, а из страха, что если я вернусь, всё разрушу. Ты скажешь, что я убегал. Правильно, я убегал».
Тетрадка не приносила утешения. В ней не было «люблю тебя, прости», ни «вернусь тогдато». Извинения были как царапины на стекле: видимы, но не поддающиеся полировке. Был адрес небольшой прибрежной деревушки и название хостела, где «до конца лета помогал с кроватями, потом с лодками». И строка, под которой я застряла пальцем: «Если когданибудь захочешь ключ от шкафчика в гавани. 12. Там я переждал бури».
Я поехала. Ехала, как будто хочу перемотать фильм к сцене, где всё иначе. В городе, где пахло рыбой и смолой, я нашла гавань и ту скромную деревянную шкафку с потускневшим номером. Ключ подошёл. Внутри лежали мелочи: тонкая дождевка, старый швейцарский нож, фотография мальчика с бумажным флагом в руке. И конверт с надписью «Варвара» моё имя, как говорил только он.
Внутри короткое, неровное письмо, написанное в спешке: «Варвара, хотел вернуться. Каждый день придумывал, как всё объяснить, чтобы ты не ненавидела. Но я трус. Не смог войти в дверь с пустыми руками и сказать, что всё испортил. Осталcя, потому что меня ктото нужен, а ты ты умеешь справляться сама лучше, чем я. Прости. Если приедёшь, зайди к барменше «У Ирины». Она расскажет больше. Я, наверное, уже не успею».
Барменша «У Ирины» оказалась той самой женщиной с фотки. Я узнала её по волосам, собранным резинкой, и тонкой браслетке с синим бусинкой. При виде меня она замерла, как будто появился персонаж из сказки, в которую никто больше не верит. Мы сели на металлические стулья, ноги которых скрипели по плитке.
Я знала его как «Янка», начала она, пока я ещё не успела ничего сказать. Пришёл помогать. Сначала кровати, потом лодки. Был тихим. Не пил. Не спрашивал, а слушал. Улыбнулась печально. Он не был моим мужем. Был человеком, который спас моего сына, когда волна снесла его с причала. Осталcя, потому что думал, что наконец найдёт своё место.
Я не спросила о чувствах. Не хотела знать, спали они вместе или нет. Хотела понять, почему он не позвонил, хотя знал мой номер и слышал мой голос.
Я звонила однажды, сказала она спустя минуту. С его телефона. Никто не ответил. Она показала дату. Я была тогда на дежурстве, когда мой компьютер сдался, и весь день бегала между этажами. В журнале звонков у меня было двадцать номеров, ни одного незаписанного.
И что дальше? спросила я.
Потом заболел, ответила она. Сначала простая усталость, потом всё усиливалось. Подняла взгляд. Просил, чтобы я не звонила, пока не будет сил приехать сам. Говорил, что если он уже заслужил достаточно стыда, хотя бы вернётся на своих ногах.
Правда ли она? Защищала ли он свой образ в моих глазах? Защищала ли себя? Мне казалось, что мои вопросы разваливаются, как сухой хлеб в супе, на крошки, которые можно только тихо проглотить.
У гавани, рядом с шкафчиком номер 12, висела объявление о погибших рыбаках: имена, патроны, дата мессы. Его имени там не было. «Янка» тоже. Может, и к лучшему. Может, и не. Может, это дало мне право решить, умирает ли он в моей истории или просто исчезает.
Закат разрезал воду пополам. Я села на причал и впервые за годы почувствовала, что могу дышать полной грудью, хотя воздуха не стало больше. Вытащила тетрадку, провела пальцем по слову «Варвара». С далёкой стороны послышался детский смех может того мальчика с фотографии, а может другого, который ничего о нас не знает.
Я вернулась домой с ключом в кармане и запиской с номером «Ирина», которую не собираюсь терять. Положила тетрадку на стол рядом с пустым стаканом. На мгновение захотела сжечь её на балконном гриле, как сжигают письма после отпуска, чтобы они не искушали. Вместо этого спрятала её в банку от чая, ту, в которой я храню «не сейчас» вещи.
Знаю ли я, почему он не вернулся? Знаю столько, сколько достаточно, чтобы каждая версия была возможна. Что был долг и стыд. Что была гавань и мальчик, которого вытянули из воды. Что он был трусом, который не смог стоять в двери. И что в нём было какоето отвага жалкая, запоздалая оставить мне ключ и слова, вместо того чтобы исчезнуть без следа.
Не знаю, что с этим делать. Могу снова поехать и спросить о вещах, очевидных для одних, невозможных для других. Могу написать людям из объявления и искать фамилии, которые не вписываются. А могу просто закрыть банку, убрать её на полку и научиться жить с тем, что не все вопросы имеют ответы.
Возможно, это была измена не в постели, а в решении не возвращаться. А может, попытка спасения, неуклюжая и болезненная, но единственная, на которую он был способен. То, что он оставил, не только письмо и ключ. Он дал мне выбор, как рассказать о своём отсутствии: как травму, как побег, как историю о чьёмто страхе и чьёмто спасении.
Каждый раз, когда я иду за хлебом, я задерживаюсь у полки с булками чуть дольше, чем нужно. Иногда беру два. Один несу домой, второй оставляю на скамейке в парке. Не потому что верю в знаки, а потому что хочу помнить, что одни дороги можно развернуть, а другие нет. Какая была наша? Я не уверена. И, может быть, поэтому я всё ещё ношу тот ключ в кармане.