Ветер ударил Егора резким порывом, сбросив кепку ещё до того, как он успел поставить ногу на перрон. Он ловит её в полёте, чувствуя, как ледяные пальцы осеннего ветра проскальзывают под воротник. В воздухе пахнет мокрой листвой, дымом из печей старых домов и чемто знакомым железом, маслом, гнилыми досками. Запах детства.
Он оглядывается.
Низкое кирпичное здание станции с облёпившейся краской на табличке «Волковка». Перрон, когдато тщательно подметённый дядей Сашей, теперь зарос кустарником и подорожником, пробирающимся сквозь трещины в асфальте. Всё выглядит прежним, но одновременно другим.
Будто ктото сжал мир в кулак.
Деревья, ещё в детстве казавшиеся гигантами, теперь едва касаются крыши станции. Лавка, где он раньше сидел, ожидая поезд в город, теперь крошечна, с прогнившими досками. Даже небо кажется ниже.
Егор глубже надвигает кепку, перекидывает рюкзак через плечо и шагает по знакомой тропе.
Она ведёт вниз, к реке.
Туда, где стоит дедов дом.
Дорога змеится между покосившихся изб, обходя пустые огороды с почерневшими от времени жердями прежних заборов. Посёлок тихо умирает.
Молодёжь давно разъехалась кто в город, кто на заработки. Остаются лишь старики, доживающие свой век в тишине, и редкие семьи, которым некуда бежать. Окна многих домов зияют пустотой, двери едва держатся на петлях.
Тишину нарушает лишь лай собак не радостный, а какойто печальный, будто они забыли, зачем лают. И скрип колодезного журавля у дома бабки Громовой.
Дедов дом стоит на самом краю улицы у реки там, где тропинка растворяется в речном песке, а корни старых ив сплетаются с подмытым берегом. Деревянный, почерневший от времени, но стойкий, с резными наличниками, которые дед вырезал зимними вечерами. Каждый завиток, каждый цветок на них Егор помнит на ощупь в детстве, стоя на цыпочках, проводил пальцами по этим узорам, будто читая тайные письмена.
Крыльцо скрипит под ногами так же предательски громко, как двадцать лет назад. Замок на двери превратился в кленовый шар ржавчины, но Егор безошибочно нащупывает под третьей ступенькой порога спрятанный ключ. Тот же, с обломанным зубцом, который всегда заедал в замок.
Дверь поддаётся с сопротивлением, будто сам дом не хочет впускать чужака.
Запах ударяет в ноздри:
Пыль, отоседшая за годы пустоты;
Кисловатый аромат старых книг;
Горьковатый шлейф печного дыма, въевшийся в бревна;
Солнечные лучи, пробиваясь сквозь запылённые стекла, освещают в воздухе танцующие частицы. Всё стоит на своих местах, будто время здесь остановилось в день отъезда:
Массивный дубовый стол с выбоинами от дедового топора там, где он рубил мясо;
Керосиновая лампа под стеклянным колпаком вечный памятник зимним вечерам;
Шкаф с ружьями два дробовика и старая берданка, от которых пахнет льняным маслом и порохом;
На стене, слегка покосившейся, висят фотографии в самодельных рамках:
Дед в молодости с наганом у пояса и суровым взглядом (1923 год, надпись карандашом);
Бабушка Лариса с коромыслом два ведра, полных до краёв, а за спиной июльское небо;
Маленький Егор с удочкой босой, в выгоревшей рубахе, с озорной улыбкой.
Егор бросает рюкзак на кровать, и облако пыли поднимается к потолку. Он стоит, слушая, как скрипят половицы под ногами тот же звук, который всегда сопровождал его ночные вылазки к реке.
Он выходит во двор.
Река.
Она шумит точно так же глухим, перекатным гулом, будто за калиткой дышит огромный зверь. Ветер гонит по воде небольшие волны, разбивая солнечные блики на тысячи сверкающих осколков. На том берегу, нетронутом цивилизацией, чернеет лес такой же древний и молчаливый, как память.
Егор делает глубокий вдох, вбирая в себя этот воздух сырой, с примесью водорослей и гниющих коряг.
Он пришёл сюда не просто так.
После увольнения (коллеги даже не попрощались);
После развода (дверь захлопнулась окончательно);
После того, как город стал давить стенами, людьми, их голосами, безразличием.
И всплыл в памяти дедов шёпот у ночного костра:
«Если душа болит, внучек, иди к реке. Сядь у воды, пока не услышишь её голос. Вода всё смоет и обиды, и боль. Река помнит всех, кто к ней приходил».
Пальцы сами сжимаются в кулаки. Гдето в груди кольнуло то ли от воспоминаний, то ли от предчувствия.
Первые дни проходят в молчании. Сплошная тишина.
Она окутывает Егора с первых минут, плотная и тягучая, как смола. Не городская та была всегда ненастоящей, полой, наполненной гулом машин за окном, шагами соседей сверху, воем сигнализаций. Здесь же тишина живёт, целит.
Он чинит крышу латает изношенные места кусками рубероида. Молоток звенит по гвоздям, звук разносится над рекой, будто ктото стучит в двери заброшенных домов по всему посёлку.
Колет дрова дедов топор всё ещё остр. Поленья летят в стороны с сочным треском, показывая узоры древесины внутри. Запах сосновой смолы смешивается с потом на спине.
Ловит рыбу сидит на том же камне, что и в детстве, забрасывая удочку в тёмную воду. Окуни попадаются редко мелкая, не чета тем прежним, жирным, с ладонью в длину. Но это не важно. Главное чувствовать дрожь лески в пальцах, сопротивление воды, терпеливое ожидание.
Одиночество.
Оно не пусто, как в городе не ледяная пустота лифтов и метро, не молчание телефона, который больше не звенит. Здесь оно дышит.
Оно наполняется:
1. Воспоминаниями
У этого пня с облезлой корой дед учил ставить силки на зайцев грубые пальцы водили руку, поправляя петлю. «Не туго, внучек, а то почует железо».
Под покосившимся навесом бабушка Лариса сушила грибы белые, как сливочное масло, подберёзовики, пахнущие лесом. Она перебирала их, бормоча молитвы, а он воровал кусочки, пока она не заметила.
У порога в последний раз стояла мать в дешёвой синей юбке, с чемоданом в руке. «Я вернусь». Но не вернулась.
2. Звуками
Скрип деревьев старые ивы терлись ветвями, будто перешёптывались о чёмто важном.
Плеск воды живой, речной, с пузырями и случайными камешками, выплёвываемыми на берег.
Крик ночной птицы не сова, не филин, а чтото иное…
3. Присутствием тех, кого уже нет
Они не появлялись. Не было теней в углах, не слышалось шагов на чердаке. Но иногда:
На столе сама собой появляется дедова кружка.
В печке вдруг разгорается огонь ярче, чем должен.
А по утрам на подоконнике находятся свежие следы будто ктото смотрел в окно, опершись ладонями о стекло.
Егор курит, выпускает дым в прохладный воздух. И тогда издалека, за рекой доносится вой. Одинокий, протяжный, знакомый.
Волк? Может быть. Но дед говорил иначе: «Это не звери воют, внучек. Это души неприкаянные стучатся в мир живых тем, кто о них забыл, тем, кто вычеркнул их из памяти. Они бродят у берега, не в силах перейти реку, пока хоть одно сердце на этом свете не вспомнит их понастоящему, с любовью».
Мурашки пробегают по спине, но это не страх. Это узнавание.
Той осенью Егор не возвращается в город. Он остаётся в дедовом доме колет дрова, топит печь, весной вспахивает огород, садит картошку. По утрам пьёт чай с вареньем из крыжовника, по вечерам читает книги из старого шкафа. Время от времени ездит в город за продуктами и сигаретами. Иногда помогает бабке Громовой по хозяйству, если та просит.
В начале лета к нему приезжает сын Артём пятнадцатилетний, угловатый, с наушниками в ушах и вечной недовольной гримасой. Первый день он проводит, тыкая в телефон и бурча, что здесь нет нормального интернета.
На второй день, когда Егор наводит порядок в доме, телефон выскальзывает из рук сына и падает в ведро с водой. Подросток замирает в ужасе, вытаскивая мокрый аппарат.
Чёрт! восклицает он. Теперь точно не включится!
Он раздражённо швыряет телефон в рюкзак.
Оставшиеся дни идут иначе. Сначала Артём ходит как потерянный, нервно ощупывая карманы. Потом начинает помогать по хозяйству сначала из скуки, потом с увлечением. А на пятый день, когда серебристый окунь шевелится на крючке, в его глазах вспыхивает настоящий, детский восторг.
Уезжая, сын неожиданно спрашивает:
Пап, а можно я на каникулах он запинается, могу я ещё приеду? Только новый телефон не покупай, ладно?
Он кивает, пряча улыбку:
Как скажешь. Только удочку свою не забудь.
Через неделю Артём приходит снова. Но в этот раз остаётся с отцом до конца лета.
Осенью звонит телефон.
Егор в тот момент колет дрова за домом и не сразу слышит звонок. Телефон лежит на столе в саду, на экране высвечивается: «Лена».
Он замирает. Они не разговаривали с тех пор, как полгода назад жена крикнула в трубку, что он «никудышный отец».
Алло, хрипло произносит он, вытирая ладонь о фартук.
Сначала слышен лишь шум городского трафика. Потом неуверенный голос:
Привет, Егор! Лена делает паузу, будто подбирает слова. Я о Артёме хочу сказать Он вернулся совсем другим человеком.
Егор медленно садится на скамью.
Сам моет посуду. Порядок в комнате наводит. Впервые за пятнадцать лет, она нервно смеётся. И спасибо. в её голосе пробивается тёплая нотка, почти смех. Спасибо тебе.
Он воображает её в их бывшей кухне, обхватив себя одной рукой за плечо так она всегда делала, когда волновалась.
Он просто увидел другую жизнь, осторожно отвечает Егор.
Нет. Он увидел тебя. долгий вдох. Мы я хочу приехать. С ним. На зиму. Можно?
Эпизоды их жизни пробегают перед глазами Егора за секунды.
Здесь холодно, наконец говорит он. Печку топить надо.
Научишь? она произносит это так тихо, что он едва слышит.
Приезжайте, говорит Егор и вдруг ощущает, как улыбается. Только тёплые вещи берите. И валенки.
Валенки, повторяет она, и в её голосе впервые за много лет звучит нежность. Хорошо.
Когда разговор заканчивается, Егор возвращается к дровам. Топор в его руках опускается быстро, резко, с непривычным азартом, а дыхание сбивается от волнения.
Он бросает последнее полено в корзину и распрямляет спину. Над рекой поднимается туман, окутывающий берег мягкой дымкой. Скоро зима, думает Егор. Но впервые он ждёт её не с привычной тоской, а с тихим, осторожным предвкушением.
Изза угла дома слышится скрип старая калитка под ветром жалобно просит покоя. «Нужно будет починить до их приезда», отмечает он про себя. В голове уже складывается список дел: прочистить печь, подмазать дымоходные заслонки, достать из чулана лишние одеяла и подушки.
Остановившись у калитки, он понимает, что смотрит на свой дом не как на убежище, а как на жилище, которое скоро наполнится голосами. И это чувство ново и хрупко, будто даже холодный воздух кажется теплее обычного.
