Я стоял у окна своей квартиры в Москве, когда телефон в сумке Аграфены завибрировал ровно в тот момент, когда она только зашла, закрыв за собой дверь. На часах стрелило семь вечера пятницы. Усталое предвкушение выходных мгновенно испарилось, сменившись тем же тяжёлым чувством, которое я знал по собственному опыту. На экране горело слово «МАМА».
Аграфена вздохнула и приняла звонок.
Мам, привет
Привет, ответила Зоя Петровна, голос её был холоден и слегка укоризен. Слава Богу, ты жива. Я уж думала, ты меня совсем забыла.
Ком в горле застрял, до тошноты знакомый.
Мам, я только что с работы. Неделя была адская, ты даже представить не можешь
У всех работа, перебила её Зоя Петровна, не вдаваясь в детали. Все заняты. Ты мне почти не звонить У тебя никогда нет времени на меня. Я уже, наверное, тебе не нужна? Последний раз мы разговаривали в понедельник!
В понедельник! Аграфена вспыхнула, чувствуя, как раздражение поднимается к горлу. Это же четыре дня назад, мам! Я же не могу звонить тебе каждые два часа! У меня своя жизнь!
Конечно, своя жизнь, ядовито прошипела мать. А у меня её нет. Сиди одна в тишине и жди, когда дочь соизволит уделить мне пять минут.
Разговор скатился по уже знакомой колее: взаимные обиды, невысказанная тоска, горькие упрёки. Аграфена пыталась оправдаться, злилась на маму, потом злилась на себя за эту злость. Зоя Петровна хотела услышать лишь одно что её любят и ценят, но говорила слова, отталкивающие ещё сильнее. Они положили трубку, обе расстроенные и несчастные. Аграфена чувствовала себя виноватой за то, что устала, за то, что разозлилась, за то, что не может дать маме того, чего та ждёт. Зоя Петровна брошенной и никому не нужной.
Такой ритуал повторялся из недели в неделю. Аграфена начала бояться звонков; каждый взгляд на экран вызывал тревогу. Она старалась звонить сама чаще, но опять чтото не устраивало («позвонила слишком поздно», «мало поговорили») и разговор снова заканчивался ссорой. Круг замкнулся.
Перелом наступил в один из тяжёлых вечеров. Аграфена, готовая бросить трубку после очередного «Ты меня не любишь!», услышала в мамином голосе не злость, а отчаяние настоящую детскую беспомощность. Вместо того, чтобы огрызнуться, она выдохнула и сказала почти подетски:
Мам, я слышу, как тебе плохо. Я слышу, что ты скучаешь. Я тоже по тебе скучаю.
На той стороне линии воцарилась глухая тишина. Зоя Петровна ожидала оправданий, крика, молчания, но получила простое, мягкое признание.
Я запнулась она. Просто не знаю, чем заняться. Дни такие длинные
Давай попробуем иначе, осторожно предложила Аграфена. Договоримся: я буду звонить каждое воскресенье в семь, а в будние дни только если чтото случится. В воскресенье будем говорить столько, сколько захочешь. Ты расскажешь мне всё, а я тебе. Согласна?
По воскресеньям? В семь? повторила Зоя Петровна, будто проверяя, не мираж ли это. До воскресенья ещё было далеко, но теперь это стала точкаякорь в календаре. Давай.
В первое же воскресенье Аграфена позвонила ровно в семь. Голос её был спокойный, без извинений и раздражения. Зоя Петровна сначала говорила осторожно, а потом всё увереннее начала рассказывать о том, как посадила на балконе огурцы, как взошли семена, о новой книге, о визите соседки. Она не упрекала, а делилась. Аграфена говорила о школе, о смешном случае на уроке.
Прошло несколько недель. Аграфена больше не боялась телефона. В любой день могла поделиться с мамой чемнибудь интересным. Например, проверяя тетради пятирёшек, она сфотографировала самое забавное сочинение и отправила Зое Петровне: «Мам, смотри, какая прелесть мне сдали!».
Через минуту пришёл ответ: «Ой, душечка! Какая фантазия! Ах, эти детки!», и улыбающийся смайлик.
Зоя Петровна сидела в кресле, разглядывая детский почерк на экране. Она не ждала звонка, а получила кусочек дочернего мира, доказательство того, что о ней помнят, просто потому что захотелось. Она улыбнулась и пошла поливать цветы. До следующего воскресного звонка оставалось три дня, но одиночество отступило. Всё изменилось.
Через ещё несколько недель воскресные звонки стали тем ритуалом, которого обе ждали. Зоя Петровна завела блокнот, куда записывала мелкие новости, чтобы ничего не забыть: «собрала уже десять огурцов», «прочитала интересную статью», «с соседкой смотрели старые фотографии». Она ловила себя на том, что специально ищет радости, чтобы о чёмто было рассказать.
Аграфена заметила перемены: в голосе мамы стало меньше тягучей тоски, больше живого интереса. Однажды утром в воскресенье она проснулась с тяжёлой головой и поняла, что заболела. Горло першило, всё тело ломало. Она подумала, что к вечеру станет только хуже, и сил на длинный разговор не будет.
Раньше это вызвало бы приступ вины, будто болезнь преступление, а перенос звонка провинция. Сейчас она просто набрала номер.
Мам, доброе утро, хрипло произнесла она.
Дочка? Чтото голос у тебя какойто сразу насторожилась Зоя Петровна.
Да, я, кажется, простужаюсь. Голова раскалывается. Звоню, потому что к вечеру, боюсь, совсем без голоса останусь. Хотела лишь предупредить, чтобы ты не волновалась.
На той стороне линии послышалось не упрёк, а мгновенное участие.
Ой, родная моя! Ложись в постель! Чай с малиной пить? Горло полоскала?
Ещё нет, только проснулась и поняла, что всё плохо, честно ответила Аграфена.
Немедленно бросай всё и иди лечиться! с материнской твёрдостью сказала Зоя Петровна. Никаких звонков вечером! Спи. Позвони, когда лучше станет. Выздоравливай!
Аграфена укрылась одеялом, чувствуя облегчение. Не было ссоры, не было вины. Было лишь забота. Мама не требовала от больной дочери развлечений, а хотела, чтобы ей стало лучше. Этот короткий утренний звонок значил для обеих гораздо больше, чем десяток формальных воскресных разговоров. Она пролежала минут сорок, потом заставила себя встать и заварить чай, хотя сил почти не было. Делала попытку измерить температуру, когда в дверь позвали.
Кто бы это мог быть? с тоской подумала она, отрываясь от дивана.
За дверью стоял курьер с пакетом.
Аграфена? Доставка, оплачено.
В пакете были всё необходимые лекарства: пастилки для горла, жаропонижающее, лимоны, имбирь и баночка малинового варенья.
Аграфена разложила «сокровища» на журнальном столике, сфотографировала их и отправила маме с подписью: «Мамуля, ты с ума сошла! Я уже как в санатории. Спасибо огромное!».
Через секунду пришёл ответ: «Это чтобы ты быстрее выздоровела. Теперь ложись!».
Она налила чай, открыла банку варенья, выпила большую чашку с удовольствием и лёгко улыбнулась, чувствуя себя маленькой девочкой, о которой заботятся. Было так давно и сейчас до слёз приятно.
На следующий день, к вечеру, телефон снова зазвонил. На экране горело «МАМА». Аграфена уже собиралась сказать, что всё в порядке, но услышала взволнованный, но не тревожный голос мамы:
Дочка, как ты себя чувствуешь? Ко мне соседка Анна Ивановна приходила, мы разговорились. Она зовёт меня в клуб по интересам вяжут игрушки для детских домов. Завтра, кажется, схожу!
Аграфена с широко раскрытыми глазами слушала. Её мать, которая ещё недавно измеряла свою значимость количеством звонков, теперь сама звонила, чтобы поделиться планами, и радовалась.
Мам, я чувствую себя сносно. Очень рада за тебя, искренне воскликнула она.
Да? Ты не против? в голосе Зои Петровны прозвучала лёгкая неуверенность, будто она всё ещё ждала упрёка.
Какое «против»? Я только за! Игрушки это здорово! Сфотографируешь потом, что получилось?
Обязательно! радостно ответила мама. Ладно, не мешаю, отдыхай. Выздоравливай!
Они попрощались. Аграфена положила телефон на тумбочку рядом с вареньем. Болезнь всё ещё держала её в кровати, но на душе было светло и спокойно. Она поняла, что произошло нечто большее, чем простое перемирие. Мы с мамой, наконец, научились быть друг другу не обузой и источником вины, а настоящими подругами, способными поддержать и порадоваться за другую, даже на расстоянии. И это оказалось самым лучшим лекарством.
