Мам, я слышу, как ты устала, даже по голосу Что случилось?
Юля прижала телефон к уху, одновременно пытаясь вырвать из ног кроксы, прилипшие к пяткам после двенадцати часов стоя.
Юленька, я больше не в силах, дрожал голос Валентины Михайловны, прерываясь на рыдающие всхлипы. Сегодня Максим опять сбежал из школы. Классная звонила, я гонялась по району, искала его Сердце колотилось, будто собиралась вызывать скорую.
Ты нашла?
На стройке сидел, с какимито мать запнулась, подбирая слово, с какимито бездельниками. Я крикнула, а он смотрит, как будто я ему чужая.
Юля, наконец, освободилась от обуви и уперлась в спинку стула. Тело ныло от восьми часов над операционным столом, потом ещё четырёх на обходе. Веки слипались, но материнские слёзы согрели лучше любого кофе.
Мам, может, психотерапевта найти? Или репетитора, чтобы занял его после занятий?
Какого психотерапевта, Юля? Я уже не могу с ним справиться. Он меня не слушает. Для него я лишь старуха, что всё время ноет. Он так сказал сегодня, глядя в глаза.
Юля закрыла глаза, теребя переносицу. За окном моросил мелкий, назойливый дождь бесконечный, как эта история с племянником.
Я позвоню Кате, наконец сказала она. Поговорим.
Звони, всхлипнула мать, только толку? Она же не приедет.
Юля положила трубку на колени, экран погас, отразив её бледное лицо, темные круги под глазами и морщинку между бровей, ставшую постоянной за последние два года.
Три года
Екатерина уехала почти три года назад в ноябре, когда Максиму едва исполнилось девять. Её приняли в международную фирму, сначала в Москве, потом в СанктПетербург. Каждый полгодовой контракт открывал новые горизонты, новую жизнь. А сын? Оставшийся в Саратове, в родительском доме на улице Чернышевского.
Юля помнила, как Катя летела. Чемодан яркорозовый, улыбка, как у ребёнка, обещания созваниваться каждый день. «Мам, пап, это шанс всей жизни! Я вас не брошу, буду часто летать!»
Но «часто» оказалось два раза в год. Две недели летом, когда Катя, как солнечная птица, привозила Максиму новые кроссовки и последний iPhone. Две недели зимой, под Новый год, когда её дом наполнялся подарками, шумом и смехом, а уже третьего января она исчезала первым рейсом.
Между этими визитами месяцы молчания. Редкие звонки, переводы рублей на карту, полная глухота к тому, что происходило с её собственным ребёнком.
Юля подтянула ноги к груди, обхватила колени. Полтора года назад ушёл отец
Анатолий Петрович был крепким, надёжным мужчиной, который до шестидесяти пяти лет бегал по утрам и мог переносить мешки с картошкой на даче без единой передышки. Затем сердце подвело, врачи не успели спасти его.
Катя прилетела единственный раз, когда появление не было запланировано. Стояла у ямы в чёрном платье от итальянского дизайнера, плакала красиво, почти фотогенично. Через три дня улетела обратно, оставив мать и внука разбираться с горем, бумагами и пустотой, которая поселилась в доме.
Отец был стержнем семьи. Он возил Максима в школу каждое утро, в любую погоду. Таскал его на футбольные площадки, шахматные турниры, рыбалки. Одним лишь взглядом мог остановить мальчишку, когда тот начинал хамить или капризничать. Не криком, а ровным, холодным взглядом, говорящим: «Не стоит продолжать».
Теперь некому было так смотреть.
Валентина Михайловна постарела в десяток лет. Давление скачет, суставы ноют, бессонница превращает ночи в мучения. Женщина, которая могла накрыть ужин на двадцать человек, теперь едва успевает выйти в магазин за хлебом.
А Максим рос, но без отцовской а то и дедовой руки. В одиннадцать начал огрызаться, в двенадцать пропускал школу, нашёл сомнительных друзей, завёл тайные занятия. Бабушкины просьбы он отвергал холодной, подростковой жестокостью.
Ты мне не мать! крикнул он однажды, когда мать попыталась отнять у него телефон. Моя мать там! И живёт нормальной жизнью, а ты здесь всё киснешь!
Мать пересказала это Юле по телефону, и в её голосе прозвучало новое: усталое подчинение, смирение того, кто уже сдался.
Деньги приходили регулярно: перевод на карту пятнадцатого числа каждого месяца. Хватало на репетиторов, которые Максим саботировал, на кружки, которые бросал, на одежду, которую рвал, на гаджеты, которые терял или разбивал.
Но рублями не купить того, что мальчику действительно было нужно: отца, который поставил бы его на место; мать, которая обняла бы после школы и спросила, как прошёл день; деда, который научил бы забивать гвозди и не бояться темноты.
Юля набрала Катин номер восемь гудков, потом автоответчик. Через полчаса вновь тишина. В мессенджер: «Нужно поговорить. Срочно».
Сестра перезвонила на следующий день, когда Юля уже готовилась к очередному дежурству.
Юлька, привет! Что случилось?
Мам не справляется с Максимом. Ты должна чтото решить.
Ой, опять ты со своим нытьем. Мам всё жалуется, ты же знаешь.
Катя, она реально болеет. Давление зашкаливает каждый день. И Максим вышел изпод контроля. Нужно, чтобы ктото смог с ним справиться.
И что ты предлагаешь? Бросить всё и приехать?
А почему бы и нет? Это твой сын, а не мой.
Пауза. На том конце провода раздался звон бокалов.
Слушай, голос Кати стал мягче, я подумала Ты же одна живёшь. Скучно, да? Может, возьмёшь Максима хотя бы на время?
Юля оторвала телефон и уставилась на экран, будто не веря своим ушам.
Ты серьёзно?
Что в этом плохого? Ты же врач! Ты ответственна, справишься. Мальчику нужна стабильность, а у меня отношения, понимаешь? Генри он не готов к ребёнку. Мы только начали строить жизнь, и если я привезу Максима
То Генри уйдёт.
Не уйдёт. Просто это сложно. Ты не понимаешь.
Юля прислонилась к стене ординаторской. Коридором прошёл катетерный стол, везли когото в операционную, где пищал монитор. Жизнь шла дальше, пока она слушала этот шум.
Я работаю, Катя. Операции по шестьвосемь часов. Когда прихожу домой, еле стою на ногах. Какой ребёнок? Как я за ним присмотрю?
Он уже большой. Двенадцать лет почти самостоятельный. Сам ходит в школу, сам ест. Тебе лишь присматривать надо будет.
Ты слышишь, что говоришь? Это твой сын! Твой! А ты хочешь отдать его тёте, потому что какойто муж важнее?
Ты всегда была злой, голос Кати охладел. Всегда меня осуждала. Я хотя бы живу полной жизнью, а ты? Сидишь в больнице, кромсаешь людей и считаешь, что это делает тебя лучше?
Юля молчала. Всё, что она годами пыталась не замечать, теперь лежало перед ней, как раскрытый на операционном столе.
Если к концу года ты не решишь вопрос с Максимом, говорила она ровно, я обращусь в органы опеки. Скажу, что ребёнок фактически брошен матерью, бабушка не справляется со здоровьем, а его родная мать живёт за границей с любовником и не желает выполнять родительские обязанности.
Ты захлебнулась Катя от возмущения. Ты не посмеешь!
Проверим? Юля ответила. Я хирург. Сколько жизней я уже спасла? Какие связи я имею? У тебя есть время до декабря.
Ты завидуешь! Завидуешь, что у меня нормальная жизнь, а ты остаёшься старой девой!
До декабря, Катя. Юля отключила звонок.
Последующие недели были адом. Катя бросала сообщения: сначала гневные, потом умоляющие, снова гневные. Мать звонила в слёзах, не понимая, что происходит между дочерьми. Максим, узнав о конфликте, вёл себя ещё хуже.
Но Юля не отступала. Она знала сестру слишком хорошо, знала, что та реагирует только на реальную угрозу.
В ноябре, ровно через три года после отъезда, Катя прилетела без улыбки, без розового чемодана, с потухшими глазами и тихой ненавистью, которую она уже не пыталась скрывать.
Юля приняла решение.
Она заставила мать продать старый дом. Катя получила свою треть от суммы, а Юля продала однушку и купила светлую двушку для себя и мамы.
Мать, вдали от внука и проблем, зацвела. Цвет лица нормальный, давление стабилизировалось, сон улучшился покой принёс пользу.
Катя же осталась с Максимом, сняв квартиру в том же Саратове. На звонки не отвечала, на сообщения молчала. Обида оказалась сильнее кровных уз. Но Юля знала: время всё смягчит, или нет. В любом случае она сделала то, что считала правильным защитила мать, заставила сестру повзрослеть и вернула Максиму мать, пусть и необычным путём.
