Сын
В недавно отскочившей в подмосковском районе квартире пахло свежими обоями, влажными от недавних расправ. Запах дарил уверенность в завтрашнем дне, надёжность и ощущение, будто в распоряжении есть собственные десять квадратных метров жилища. После многих лет скитаний по съёмным комнатам Толику впервые удалось отбросить тихий страх выселения по прихоти хозяев. Даже долгие нервные часы, готовившие к переезду, не смогли испортить лёгкое настроение. С обретением собственного гнёздышка Толя почувствовал, будто застолбил место на этой земле и теперь будет жив.
К празднику новоселья Агафёнка испекла рыбный пирог с яйцом и зелёным луком, поставив его в центр стола, за которым собралась семья Титовых: отец, мать и четверо детей. Агафёна, пока раскраснела от хозяйственных хлопот, разливала чай, нарезала куски, подшучивала над младшими. Дети звенели ложками о чашки, перебирая сахар, и с замиранием глаз смотрели на рыбу, покрытую коричневой коркой. Толя, глядя на родных, ощутил счастье, будто вернулся к маме в детстве. Но радость мгновенно потемнела, словно червяк поселился в сочном яблоке. Он вспомнил последний раз, когда писал маме в год рождения первенца. Сейчас Алёше тринадцать. Встречался с матерью после службы в армии, потом уехал «в тридевятое царство» работать на стройке. С того прощального дня прошло двадцать четыре года.
Налетай! прозвали Агафёна, села на стул и отпила глоток чая. Дети, озорно переглядываясь, залпом глотали горячий янтарный напиток, застревая в своих стульчиках. Толя расслабился, приняв от жены большой кусок пирога, и стал неторопливо есть.
Агафёнка, а где синяя папка с письмами? спросил он.
Три коробки мне ещё не разложены, наверное, в одной из них, ответила она.
Найди её, пожалуйста.
Срочно надо или подождёшь?
Срочно.
Дети доели второй кусок, а Агафёна, улыбаясь, подливала чай и подхватывала детский разговор. Первая трапеза в новой квартире оказалась восхитительной и укрепила ощущение счастья.
Через час Толя сидел за кухонным столом и листал содержимое папки. Там лежали несколько писем от товарищей по части, двадцать армейских фоток и весточка от мамы. Когда он уходил в армию, маме исполнилось пятьдесят. Она писала долгие послания, рассказывая деревенские новости и мировые курьёзы, шутя простыми, бабинскими фразами и неизменно заканчивая: «Сыночку Толе́нке от мамы Оли». Молодого солдата эти письма раздражали: он бегло их читал, разрывал на мелкие куски и бросал в урну. Интереснее было читать письма от девушек, которые сотнями доставляли армейскую почту с подписями «самый красивый» или «самый весёлый» солдат. Толя сейчас жалел уничтоженные листы. Его сердце будто сжалось. Он достал единственное сохранившееся письмо от матери, развёрнул его:
Здравствуй, дорогой сынок Толя. Дошла до меня весть, что твой отец, от которого ты родился, умер. Уж и не помнишь его, поди. Малый ты был, когда он ушёл. Так папа твой и не удосужился сына увидеть, а ведь ты ему кровный. И я тебя уж столько лет не вижу. Не знаю, встретимся ли ещё. Внизу подпись: «Сыну Толе от мамы Оли». Толя кивнул про себя, будто изменив сказку.
Агафёна, отпустишь меня? Нужно маму навестить.
Как не вовремя! Работы в квартире полно, денег на поездку нет всё переезд съел.
Что, совсем нет?
Нет. Зарплату получу через две недели, отпускные ушли на ремонт, получка только через месяц. Едва на еду до зарплаты хватает.
Значит, у Симоновых в долг придётся брать.
Что так приспичило? Столько лет не вспоминал, а вдруг «поеду»! А мне одной с четырьмя бойцами в детсадышколы мотаться и работу успевать.
Чувство плохое, Агафёна. Отпусти! С детьми попрошу Любу Симонову помочь. Если брать в долг по полной. А?
Да, езжай уж, горемыка! обняла она мужа, прижалась щекой к щеке, постояла так коротко и ушла в комнаты, мечтая об улучшении быта.
Дорога заняла три тяжёлых дня. Толя странно думал, что едет домой, к маме, ведь столько лет не бывал в этих краях. Сначала добирался поездом, потом автобусом, затем попуткой и пешком. Последние сотни метров вели к родной избе. Шёл он будто в ватных сапогах, часто вздыхал полной грудью, пытаясь унять волнение, и внимательно осматривал окрестности. Деревня изменилась: избы обветшали, вросли в землю, все дома были серого цвета. Гдето ровными грядками зелели огороды, но в основном запустение, безрадостное, вымороженное отчаяньем. С трудом узнал родительский двор, подошёл к искривлённому штакетнику, толкнул калитку, сделал несколько шагов и остановился посреди небольшого подворья. Огляделся, вздохнул ещё раз, прошагал к избе и ступил на порог. Дверь оказалась незапертой. Перешёл сени, открыл ещё одну дверь и вошёл в полутём горницы.
Есть кто живой? спросил он тихо.
А как же! Я живая, раздался голос из тёмного угла.
Глаза Толи привыкли к темноте, и он различил фигуру старушки, сидящей на краю кровати. Толя опустил рюкзак и присел на скамью.
Вы из собеса будете? спросила мать.
Нет.
Летом привезли дрова, а сейчас жду, когда ктонибудь их подгонит. В прошлом году зима была суровая, едва дотянула, думала, заиндевею в льду. Сейчас зима слабая, но без дров будет тяжёлой.
Дайте я вам дров наколю! вскочил Толя, неожиданно обратившись к матери на «вы».
Сиди. Успеется. Чай пришёл, но сердце тревожит: опять плохую новость про пенсию принес. Начальники мародёрствуют, отбирают у старушек последнее. И вот пенсия с гулькин нос.
На что живёте? спросил он.
Из собеса нам помогают раз в неделю, хлеб, молоко привозят, иногда крупу с маргарином. Мало, конечно, но экономлю до следующего раздачи.
Чем занимаетесь? продолжал он.
Сижу. Что ещё? ответила она, глядя в пол.
На дворе залаяла собака, кудахтала курица, а с неба донёсся гул самолёта, летящего над облаками.
Сын я ваш, Ольга Герасимовна.
Сыын? протянула старушка с недоверием, сына у меня нет, пропал.
Как пропал?! Я же здесь! Неужто не узнаёте? Посмотрите.
А мне теперь всё равно. Ослепла я.
Как? удивился Толя.
Так, в темноте живу, электричество не трачу, а другие за свет платят копейку, у меня её нет. Господь решил: лучше бабке ослепнуть, чем государству за электричество платить.
Я выйду на минутку? спросил он.
А чего ж, выходь.
Подворье выглядело серо, неприглядно, безлюдно. Ветер охладил слёзы на щеках. Толя, стиснув зубы, вытер их рукавом, высморкался и пошёл к сараю, где нашёл поленья. Взяв топор, выбрал большую чурку и стал колоть дрова. К вечеру работа была закончена: дрова ровно уложил по обе стороны просторных сеней, несколько поленьев затопил печь.
Кто вам печь растапливает? спросил он, не решаясь назвать её мамой.
Сама. На пальцах короста от ожогов, так что рука в пламя уже не болит.
Разогрели еду в кастрюльке, поставили чайник на раскалённую печную плиту. Ольга Герасимовна стояла у стола и накладывала кашу. Толя окинул её взглядом, удивляясь переменам: худенькая, седая, беззубая, небольшого роста, с невидящими глазами, улыбающимся лицом и обожжёнными пальцами именно она была его мамой. В его сознании пробежало течение времени, и фигура матери начала блекнуть, растекаясь в небытие. Толя резко откинул голову, прогоняя видение, и спросил:
Я переночую у вас?
А чего ж, ночуй.
После ужина Толя заполз в небольшую комнату, на старый диван. Не зажёг лампу, нашёл в темноте одеяло, лёг, укрывшись до подбородка, и задумался. Он приехал не ради каши, а чтобы рассказать маме о своей жизни, о тяжёлых работах, о том, как копил на шикарную свадьбу, на машину, как пахал дветри смены, платил за съёмные квартиры, дарил шубу молодой жене, откладывал в кооператив, возил семью к морю, имел четырёх сыновей, каждому открыл сберегательную книжку, и, наконец, купил большую просторную квартиру. Всё это было нелёгко, но он добился.
Толя ворочался, кашлял, потом встал, пошёл на ощупь в горницу. У светлеющего окошка увидел чёрный силуэт матери, сидящей на краю кровати.
Не спите? спросил он.
Не сплю, ответила она.
Он набрал воздуха, готовясь изложить всю свою историю, но услышал:
Я не знаю, кто ты. Не боюсь смерти, каждый день её жду. Господь меня не торопит забирать, и ты Его не торопи.
Зря, я ничего плохого не сделаю Как доказать, что я ваш сын?
Зачем доказывать? Сыновья о родителях думают, как родители о детях. Я вас с детства воспитывала. В девятнадцать вас призвали, я писала письма, думала о вас. После службы я пришла в деревню на два дня и с тех пор не видела. Знаю, что у вас сын родился.
Теперь их уже четверо.
Как так! Откуда знаете?
Ольга Герасимовна, я ваш сын. Помните, когда мне было пять, вы щенка подарили? Я его вечер в постель брал, а вы ругались.
Не помню.
А вот шрам на локте. Приготовляли обед, я под руку подошёл к раскалённой кочерге, ожог получили, несколько дней маслом смазывали.
Не помню.
А друга моего Ваську Петренко помните? Он тоже без отца, с матерью не ладил.
Не помню, мил человек.
Как же так! Я похожа на вас лицом. Я ваш сын, а вы моя мать.
У старушки дрогнули веки; Толя не видел, как в темноте её лицо менялось.
Однажды я влюбился. Мне было четырнадцать, ей двенадцать. Привёл «невесту» домой, вы прогнали её, отрубили меня. Помните? Неужели ничего не помните? Я заберу вас к себе.
Нет, мил человек, мне здесь привычнее. Я хоть слепа, но каждый уголок знаю, каждую стенку. Иди спать, не тревожься. Утром уедешь.
Толя проснулся с больной головой. Не думал, что так встретит мать: ожидал радостных слёз, а получил холодное признание. Он не почувствовал вины, нет было чего каяться. Отклонил чай, бросил рюкзак на плечо, подошёл к ней, не решаясь обнять прощально, всмотрелся в морщинистое лицо и ощутил, как слёзы навернулись.
Поехал я.
Доброго пути.
Он вышел в подворье, оглянулся, в окне увидел мать, лицо её казалось печальным. Открыл калитку и шагнул по улице в сторону околицы. Чем дальше уходил от деревни, тем легче становилось. Воображаемым ножом отрезал большой ломоть жизненного хлеба, бросил его на дорогу и сразу успокоился. «У каждого своя судьба, а мне семью поднимать надо», сказал себе Толя и ускорил шаг, мысленно направляясь туда, где ждут жена и дети.
Ольга Герасимовна долго сидела у окна, не шевелясь. Наконец произнесла:
Вот и свиделись, сынок. Успелтся
