Помню, как будто бы только вчера, в тот холодный ноябрьский вечер. Дождь со снегом в окно пронзал, ветер в трубах завывал, словно голодный зверь, а в моём медпункте печка урчала, согревая. Я уже собиралась уходить, как дверь заскрипела, и на пороге появился высокий мужик Григорий Сомов. Он был массивен, плечист, будто сам ветром с ног сдувается. На руках у него крошкадевочка Марусенька, его единственная дочь.
Григорий поставил её на кушетку, отступил к стене и застыл, как статуя. Я взглянула на ребёнка крошка дрожала, губы были сухие, лицо сияло болезненным цветом, а в глазах мерцало единственное слово: «Мам мамочка». Ей тогда даже пяти лет не было. Температуру я измерила почти сорок градусов.
Гриша, что ты так сидел? Она у тебя давно так? спросила я, уже готовя шприц и ампулу. Он молчал, смотреть в пол, зубы скрежетали, руки сжаты в кулаки до побеления костяшек. Как будто он был гдето в другом месте, в своей горечи. Я поняла, что лечить надо не только девочку. Душа этого мужчины была в клочках, раны его были страшнее любой лихорадки.
Укол сделал, ребёнка успокоила Дыхание стало ровнее. Я села рядом, погладила её лоб и тихо шепнула Григорию: Оставайтесь здесь. Куда вы в такую непогоду? Сядьте на диван, я посижу с ней, пока не успокоится. Он лишь кивнул, но не пошевелился. Стоял у стены до самого рассвета, как часовой на посту. Я всю ночь меняла компрессы, поливала Марусю водой, и всё думала
В деревне о Григории ходили разные слухи. Год назад его жена, Катерина, утонула. Красивая, звонкая, словно ручей, она исчезла в реке, а он после её смерти словно окаменел, ходил, но не жил. Работал за троих, держал дом в порядке, заботился о дочке, но глаза его были пусты, будто мертвы. Соседи лишь шептались, будто в тот судьбоносный день они поссорились на берегу: он выпил, сказал зло, и она в отчаянии бросилась в воду. С тех пор он не пил, но вина оставалась, как горькая водка, отравляющая душу. Деревня смотрела на него и Марусю, как на «мужика с прицепом» прицепом была беда, которую он таскал за собой.
К утру температура у Маруси спала, глаза её чистые, васильковые, как у матери открылись, но губки дрожали. Григорий подошёл, неуклюже схватил её за руку и отдернул, будто обжегся. Он боялся её, потому что в ней отражалась Катерина, его боль.
Я оставила их у себя ещё на день, наварила куриный бульон, накормила Марусю ложкой. Девочка ела молча, почти не говорила, отвечая лишь «да», «нет». Отец тоже молчал: суп налил, хлеб отломил, косичку заплёл своими грубыми пальцами. В доме висела тишина, от которой, как говорили, звенел воздух от горечи.
Так прошло. Маруся поправлялась, но я не отводила глаз. Иногда отдаю ей пирожки, иногда приношу банку варенья под предлогом «чего бы ещё». Смотрю, как они живут, будто два чужих человека в одном доме, между ними ледяная стена, которую никто не знает, как растопить.
Весной к нам в село приехала новая учительница из города Ольга Сергеевна. Тихая, интеллигентная, с печалью в глазах, в её жизни тоже были тайные раны. Она начала учить детей, и Маруся попала в её класс. Ольга сразу заметила молчаливую печаль девочки и начала небольшими каплями её согревать: книжки с картинками, цветные карандаши, послеурочные сказки. Маруся тянулась к ней.
Однажды, зайдя в школу проверить давление, я увидела их вдвоём в пустом классе: Ольга читала, а Маруся, прижавшись, слушала, как будто в её лице отразилось спокойствие, которого я давно не видела. Григорий сначала смотрел на это со злостью. Подойдя к дочери, он сказал ей «домой», схватил её за руку, но лишний раз не поздоровался с учительницей. Он видел в её доброте лишь жалость, а жалость для него была как пощёчина.
Однажды у магазина они столкнулись: Ольга с Марусей вышли мороженое лакомиться, а Григорий подошёл, нахмурился и, вырвав мороженое из рук дочери, бросил его в урну. Не лезьте в моё дело, сказал он. Девочка заплакала, Ольга замерла, в её глазах смешались обида и боль. Григорий ушёл, таща рыдающую дочь. Моё сердце сжалось от этой сцены. Я лишь могла думать, как же он сам себя калечит.
Поздним вечером он пришёл ко мне за корвалолом, жалуясь, что «сердце давит». Я налетела стакан и села напротив: Это не сердце, а горе тебя душит. Ты думаешь, молчанием дочь спасёшь? Ты её убиваешь, не давая ласковых слов и тепла. Ты тащишь её, как ледышку. Любовь не в горячем борще, а в взгляде, в прикосновении. Отпусти Катерину, живи.
Он слушал, опустив голову, потом поднял глаза, полные вселенской муки, и прошептал: Не могу, Семёновна и ушёл. Я долго сидела, глядя ему вслед, понимая, что иногда простить себя тяжелее, чем простить других.
Затем наступил день, изменивший всё. Был конец мая, всё цвело, пахло черёмухой. Ольга с Марусей после уроков сидели на школьном крыльце и рисовали. На листе появился дом, солнце, а рядом огромный силуэт папы, в котором чёрным карандашом выделено страшное пятно. Ольга, увидев рисунок, вдруг изменилась. Она взяла Марусю за руку и пошла к Сомовым.
Я шла мимо их дома, решив спросить, не нужно ли им чего. У калитки стояла Ольга, колебалась, а в дворе Григорий пилит дрова, будто в бешенстве. Она всё же вошла, Григорий выключил пилу и обернулся, лицо его было мрачнее тучи.
Я же просил пробормотал он.
Простите, тихо сказала Ольга. Я не к вам, а к Марусе пришла, но хочу вам коечто сказать.
Она говорила, словно каждое слово звучало по всей улице, рассказывая о своём потерянном муже, который погиб в аварии, о годах, проведённых в тени, о желании лишь умереть. Я тоже винила себя, дрогнула она. Думала, если бы не отпустила его в тот день Я тонула в горе, почти утонула. Но потом поняла, что горе лишь предаёт его память, а он хотел, чтобы я жила.
Григорий стоял, как поражённый громом. Маска неприступности спадала, и он, закрыв лицо руками, дрожал. Не плакал, а весь дрожал, плечи тряслись.
Это я виноват, пробормотал он сквозь зубы. Мы тогда смеялись, она в реку прыгнула, вода была ледяная. Я кричал, а она смеялась Потом поскользнулась, ударилась головой Я нырял, искал её, но уже было поздно. Я её не спас.
В тот момент из дома на крыльцо вышла маленькая Маруся, слышала всё через открытое окно. В её глазах не было страха, лишь бесконечная детская жалость и любовь. Она подошла к отцу, обняла его крепкими малыми руками и громко сказала: Папа, не плачь. Мама на облачке, смотрит, не сердится.
Григорий упал на колени, обнял дочь, заплакал, как ребёнок. Ольга стояла рядом, тоже плакала, но уже слёзы очищали, а не ранили.
Время шло. Лето сменилось осенью, потом пришла весна, и в нашем Заречье появилась ещё одна семья не по бумажкам, а понастоящему.
Сижу теперь на своей завалинке, солнце греет, пчёлы жужжат в цветущей вишне. Вижу, как идут по дороге Григорий, Ольга и Маруся, держась за руки, Маруся уже щебечет, смеётся, её смех, как колокольчик, раздаётся по всей улице. Григорий совсем другой: плечи расправлены, в глазах свет, он улыбается Ольге и дочери, тихой счастливой улыбкой тех, кто нашёл сокровище.
Остановились они передо мной, кивнули: Здравствуйте, Семёновна, сказал Григорий, и в его голосе было столько тепла, что хотелось от него согреться. Маруся подбежала, протянула мне букет одуванчиков. Это вам! сказала она. Я приняла цветы, глаза мои были слезами, но сердце радовалось. Он отцепил свой тяжёлый прицеп, или, вернее, ктото помог ему это сделать. Любовь, детская и женская, спасла их.
Они пошли к реке, и я подумала, что теперь её вода уже не место печали, а просто река, где можно посидеть, помолчать о светлом, посмотреть, как вода уносит всё плохое.
А вы, милые мои, как думаете: может ли человек в одиночку выбраться из трясины горя, или ему нужен ктото, протянувший руку?
Ваша Валентина Семёновна.
