Я два дня лежу с жаром, а ты даже чашку чаю не сделала! Ты не муж, а пустая тень! И теперь, когда захочешь поесть готовь сама.
Дмитрий Дмитрий, пожалуйста сходи в аптеку.
Голос звучал чуждо, сухо, будто сухие осенние листья. Василиса едва узнала его. Он прочищал пересохшее горло, и каждое слово отдавало глухим, раскалённым ударом. Она держалась в промокшей от пота подушке, глядя в потолок, который, казалось, медленно опускался, готовый её раздавить. Тело превратилось в одно раскалённое пламя боли. Каждый сустав, каждая кость стали осколками битого стекла, и любой, даже самый лёгкий поворот головы, вызывал новую волну мучений. Жар был не просто температура он жил под кожей, заполнял мышцы свинцом и плавил её изнутри.
Из гостиной доносился ритмичный стук клавиш и грохот мыши, прерываемый короткими, гортанными криками. Так звучал мир Дмитрия. Мир, в который он погружался с головой, надев гигантские, словно шлем пилота, наушники. В виртуальной реальности шли бои, захватывались базы, текла цифровая кровь. Там он был важным командиром, героем. Здесь, в их крохотной московской квартире, он был лишь силуэтом, согнувшимся в игровом кресле.
Дмитрий, слышишь? Мне очень плохо. Нужно жаропонижающее и чтото от горла.
Она видела его спину широкую, сильную, сейчас напряжённую от азарта игры. Он не повернулся. Лишь его левая рука на миг оторвалась от клавиатуры и сделала неопределённый жест в воздухе, означающий «слушаю, понял, отвали».
Угу, сейчас
«Сейчас» не наступало. Время превратилось в тяжёлую, вязкую массу. Минуты сливались в часы. Луч солнца, пробивавшийся в щель окна, превратился в серый сумрак, а потом исчез в густой темноте. Василиса то погружалась в липкий, кошмарный сон, где её преследовали волны жара и уродливые тени, то вырывалась обратно в реальность, к боли, жажде и непрерывному шуму его битвы. Она мечтала о простом курином бульоне. Не о деликатесе, а о самой элементарной еде горячей, солёной жидкости, способной согреть её изнутри и дать хоть каплю сил.
В какойто момент звук в гостиной изменился: прибавился звонок домофона, короткая беседа, шелест. И вдруг квартира наполнилась ароматом. Густой, пряный, манящий аромат горячего теста, расплавленного сыра и пеперони. Пицца. Он заказал пиццу. Эта мысль не вызвала гнева, её просто не было сил. Она вызвала лишь глухой, безвыходный отчёт. Он, в десяти метрах от неё, наслаждался, а она в их общей спальне медленно таяла в лихорадке, забытая, как ненужный предмет.
Собрав последние остатки воли, она вновь позвала, и теперь её голос прозвучал почти как хрип.
Дмитрий воды, пожалуйста хочу пить.
На этот раз он отреагировал. Снял один наушник и повернул голову. Его лицо, освещённое синеватым светом монитора, выглядело чужим. Глаза пылали азартом, на губах застыла полуулыбка предвкушения победы. Он смотрел на неё, но не видел. Его взгляд скользил по ней, будто по элементу интерьера.
Сейчас, матч доиграю. Уже почти финал.
Он вновь надел наушник, и звуковая стена окончательно отрезала его от неё. Василиса закрыла глаза. «Матч доиграю». Эта фраза, произнесённая с лёгким раздражением, стала последним гвоздём в крышку её терпения. Она больше не просила. Она просто лежала, чувствуя, как по щеке медленно ползёт горячая слеза, мгновенно испаряясь на раскалённой коже. Она была не просто больна. Она была одна. Совершенно, без остатка одна в квартире с человеком, который когдато обещал быть рядом в горе и в радости. Похоже, грипп с температурой сорок градусов не входил ни в одну из этих категорий.
Время перестало существовать. Оно растворилось в цепи липких, тяжёлых снов и коротких, болезненных пробуждений. Василиса не знала, сколько прошло день или вечность. Но на мгновение ей стало ясно, что внутренний огонь погас. На место раскалённого жара пришла промёрзшая, изнуряющая слабость. Тело, бывшее лишь чтото вроде печи, теперь казалось чужим и холодным. Простиратела под ней были влажными и липкими, а во рту стоял отталкивающий привкус болезни.
Жажда охватила её полностью, как крик каждой обезвоженной клетки. Она спустила ноги с кровати, и комната тут же задрожала, теряя контуры. Василиса сжала пальцами край матраца, пытаясь удержаться от тошноты. Звуки из гостиной не исчезли, лишь изменили тональность. Теперь это было не яростное обстреливание, а гулкие отзвуки какогото стрима и периодические комментарии Дмитрия, обращённые к невидимому собеседнику в чате. Он жил. Его мир продолжал вращаться.
Путь к кухне стал для неё восхождением на Эверест. Каждый шаг отдавался эхом в висках. Опираясь на стену, как старый немой, она медленно, качаясь, шла вперёд. Воздух в коридоре был тяжёлым, пахнул кисло и затхло. Выбравшись из полутёмной спальни в простор кухнигостиной, она на миг ослепла от дневного света и завмерла, пытаясь сфокусировать взгляд. И когда сфокусировалась, увидела…
Это был не просто беспорядок. Это был памятник эгоизму, возведённый за два дня её ада. На журнальном столе возвышалась пирамида из трёх коробок от пиццы, покрытых застывшими жирными пятнами. Рядом гора банок энергетиков и липкое кольцо от пролитой колы. В раковине стояла башня из грязных тарелок, кружек и вилок, погрязших в мутной воде, плохо пахнувшей. На полу лежали крошки и обёртки. Он не просто не убирал. Он методично превращал их совместное жилище в свою личную свалку, где единственной светлой точкой был экран его монитора.
Василиса перевела взгляд на него. Дмитрий сидел спиной к ней в том же кресле, в тех же наушниках. Он не заметил её появления. Он был в своём мире, где всё было просто и понятно, где не было больных жён, бытовых проблем и ответственности.
Она подошла к холодильнику, открыла его и жадно схватилась за бутылку минеральной воды. Сделала несколько больших глотков, ощущая, как живительная влага возвращает её к жизни. И в тот момент, услышав скрип открывающихся дверей, он повернулся. Снял наушники, и на его лице отразилась ленивая, безразличная любопытность. Он бросил взгляд на её бледное, растрёпанное тело в старой футболке, и на губах появился коварный ухмылка.
О, проснулась? А то уже и есть хочется.
Эта фраза упала в пустоту её сознания, как камень в глубокую колодец. Не «Как ты себя чувствуешь?», не «Тебе чтонибудь нужно?», а простое, холодное «проснулась». Как будто она была бытовым прибором, сломавшимся и теперь отремонтированным, готовым снова выполнять функции. И с этим его потребность. «Хочется есть». В тот миг вся её физическая слабость испарилась, заменённая волной жгучей, кристально чистой ярости. Она посмотрела на него, на горы мусора вокруг, и впервые за два дня почувствовала себя удивительно сильной.
Вселенная, которая только что шевелилась и плавала перед её глазами, вдруг застыла, обретя звонкую резкость. Слабость, мутящая сознание, сгорела, как будто её сожгло белое пламя гнева. Это не истерика, не женский каприз. Это взрыв глубокий, тектонический сдвиг, которого Дмитрий в своём уютном мире пикселей и фастфуда не мог предвидеть.
Хочешь есть? голос Василисы прорвался, но уже не от слабости, а от острого напряжения. Он прозвучал, как треск льда, ломающегося под тяжёлой нагрузкой. Ты серьёзно? Я два дня в своей потной ложе валяюсь, встать не могу, чтобы в туалет добраться! Я умоляла тебя, как последнюю нищицу, принести лекарства! А ты? Ты матч доигрывал! Я так хотела пить, что губы прилипли к зубам, а ты едал свою пиццу, и её запах в спальню вляпался! Я задыхалась, а ты даже не подошёл!
Она не кричала, а выплюнула слова. Каждое из них было тяжёлым, острым камнем, который она бросала в его неподвижный покой. Обвинения были столь конкретными, столь неоспоримыми, что на них нельзя было ответить фразой «вина моя» или «не преувеличивай».
Дмитрий наблюдал за этим всплеском с ленивой отстранённостью. Он откинулся в кресле, скрестив руки на груди, и на его лице появился тот выражение, которое Василиса ненавидела больше всего выражение снисходительного взрослого, слушающего бессвязный лепет ребёнка, который только что растаял. Он ждал, когда её поток слов иссякнет, когда она выдохнётся, и можно будет снова надеть наушники. Для него это был просто шум, фон.
Наконец, Василиса замолчала. Не потому, что слова кончились, а потому, что она вдруг чётко осознала всё это бессмысленно. Абсолютно. Это было всё равно, что читать стихи глухой стене. Она посмотрела на него, на его позу, на лёгкую ухмылку в уголке рта, и вся её ярость мгновенно сжалась в ледяную, тяжёлую гранату в груди.
Дмитрий выдержал паузу и, с ироничнозаботливым тоном, произнёс:
Выговорилась?
И это стало последней ошибкой. Он ждал слёз, продолжения скандала, чегото ещё. Он не был готов к тому, что произойдёт дальше.
Василиса не ответила. Она молча смотрела ему в глаза несколько секунд, и в её взгляде не осталось ни боли, ни обиды. Было лишь холодное, отстранённое решимость хирурга перед сложной операцией. Затем она развернулась.
Я два дня лежу с жаром, а ты даже чаю мне не сделал! Ты не муж, а пустая тень! А теперь, когда захочешь поесть готовь сам!
Этими словами она резко открыла дверцу холодильника. Холодный пар вырвался наружу, окутывая её фигуру. Дмитрий с удивлением наблюдал за её действиями. Что она делает? Съедает в одиночку? Объявляет бойкот? Мысли казались ему детскими и смешными. Но Василиса не взяла тарелку. Её руки уверенно опустились на большую пятилитровую кастрюлю, в которой уже дожидался своего часа густой, тёмнорубиновый борщ, сваренный ею ещё до болезни. Она вытащила её и поставила на пол. Затем её рука потянулась к тяжёлому контейнеру с золотистым пловом, где рис был пропитан ароматом мяса и специй. Он тоже оказался на полу, рядом с борщом. За ним последовали гуляш, тушёная капуста, куриные котлеты всё, что она методично готовила, чтобы в их общих запасах была еда на несколько дней вперёд.
Дмитрий смотрел на эту «батарею» кастрюль и контейнеров, всё ещё не понимая её замысел. В его голове всё это не укладывалось в никакую логическую схему. На его лице застыл выражение глупого, растерянного удивления. Он открыл рот, чтобы чтото сказать, но Василиса, не глядя на него, схватила тяжёлую кастрюлю с борщом и, решительно, направилась к туалету.
Двери в туалет были открыты. Белый фарфоровый унитаз, обычно символизирующий бытовую простоту, в этот момент стал похожим на жертвенный алтарь. Василиса стояла над ним, держась за рукоять, и, не дрожа, слегка наклонилась вперёд. Густой, рубиновый поток борща, в котором ясно просматривались куски мяса и овощей, с глухим плеском бросился в воду. Аромат свёклы, чеснока и наваристого бульона запах дома, уюта и заботы заполнил маленькое помещение, смешавшись с резким запахом хлора.
Дмитрий, застывший в дверях кухни, смотрел на это, и его мозг отказывался обрабатывать информацию. Это было за пределами его понимания. Неправильно. Абсурдно.
Ты ты что делаешь? Уже?
Она не дала ему ответа. Она наблюдала, как последний кусок картофеля исчезает в потоке, и с машинальной точностью нажала кнопку смыва. Грохот воды, закрученной в яростный водоворот, стал её единственным ответом. Звук был оглушительным, окончательным, как точка в конце очень длинного предложения. Поставив пустую кастрюлю на керамическую плиту, она молча развернулась и вернулась к кухне.
Только теперь Дмитрий понял весь масштаб происходящего. Это была не мгновенная истерика, а методичное, холодное уничтожение.
Ты с ума сошла?! закричал он, когда она подняла контейнер с пловом. Его крик был направлен не на неё, а на её руки, на контейнер, на ценность, которую он в себе видел. Он вопил о деньгах, о работе, о бессмысленных тратах. Он не кричал о ней. Василиса прошла мимо него, будто он был пустым пространством. Вторая порция её заботы ароматный рис, нежные кусочки мяса отправилась следом за борщом. Золотистые зерна закружились в воде, прежде чем исчезнуть в тёмных недрах канализации. Снова нажала кнопку. Снова оглушительный рев воды.
Гнев Дмитрия достиг пика. Он метался по кухне, размахивая руками, лицо его побледнело.
Что с тобой не так?! Просто так всё вылить! Всю еду! Я что,Так она поняла, что истинная сила в умении заботиться о себе, а не ждать спасения от тех, кто забывает, как быть человеком.
