Я два дня лежала с температурой, а ты даже чай мне не сварил! Ты не муж, а пустая тень! А теперь, когда захочешь перекусить готовь сам.
Дмитрий Дмитрий, пожалуйста сходи в аптеку.
Голос был чужой, сухой и хриплый, словно осенний шёпот листьев. Аграфена еле узнала его. Он ковылял сухим горлом, и каждое слово отдавалось в её голове глухим, раскалённым ударом. Она лежала, вдавленную в пропитанную потом подушку, и смотрела в потолок, будто он медленно опускался, готовый её раздавить. Тело превратилось в единое пламя боли. Каждый сустав, каждая кость стали как осколки битого стекла, и даже простейшее движение кивок головы вызывало новую волну мучения. Жар был не просто температура он стал живым существом, поселившимся под кожей, заполнявшим мышцы свинцом и таящим её изнутри.
С коридора звучал ритмичный стук клавиш и грохот мыши, прерываемый короткими, хриплыми криками. Это был мир Дмитрия. Мир, в который он погружался с головой, надев огромные наушники, похожие на шлем пилота. В виртуальной реальности шли бои, захватывались базы, лилась цифровая кровь. Там он был важным командиром, героем. Здесь, в их крохотной квартире, он был лишь силуэтом, согнувшимся в игровом кресле.
Дмитрий, ты слышишь? Мне очень плохо. Нужно жаропонижающее и чтонибудь от горла.
Она увидела его спину широкую, сильную, сейчас напряжённую от азарта игры. Он не обернулся. Только левая рука на мгновение оторвалась от клавиатуры и сделала неопределённый жест в воздухе, как бы говоря: «Слышу, понял, отвали».
Да, сейчас
«Сейчас» не наступало. Время превратилось в вязкую массу. Минуты сливались в часы. Луч солнца, пробивавшийся сквозь щель между окном и рамой, превратился в серый сумрак, а потом исчез в густой темноте. Аграфена то погружалась в липкий, кошмарный сон, где её гнали горячие волны и уродливые тени, то возвращалась в реальность, полную боли, жажды и нескончаемых звуков его битвы. Она мечтала о простом курином бульоне. Не о деликатесе, а о самой элементарной еде горячей, солёной жидкости, способной согреть её изнутри и подарить хоть каплю сил.
В какойто момент звуки в гостиной изменились. Появился звонок домофона, короткий разговор, шуршание. А затем квартира наполнилась запахом. Густой, пряный, неотразимый аромат горячего теста, расплавленного сыра и пепперони. Пицца. Он заказал себе пиццу. Эта мысль не вызывала гнева силы на это уже не хватало. Вызывала лишь волну глухого, безнадёжного отчаяния. Он сидел в десяти метрах от неё, ел, наслаждался, а она в той же спальне медленно таяла в лихорадке, забытая, как лишняя вещь.
Собрав последние крохи воли, она вновь позвала, и на этот раз её голос прозвучал почти как скрип.
Дмитрий воды, пожалуйста хочу пить.
Тогда он отреагировал. Снял один наушник и повернул голову. Его лицо, озарённое синеватым светом монитора, выглядело чужим и незнакомым. Глаза пылали азартом, на губах застыла полуулыбка предвкушения победы. Он смотрел на неё, но не видел. Его взгляд скользил по ней, как по предмету интерьера.
Сейчас, катку докручиваю. Почти финал.
Он вновь надел наушник, и звуковая стена окончательно отрезала его от неё. Аграфена закрыла глаза. «Катку докручиваю». Эта фраза, бросленная с лёгкой раздражённостью, стала последним гвоздём в крышку её терпения. Она больше не просила. Она просто лежала, чувствуя, как по щеке медленно ползёт горячая слеза, мгновенно испаряясь на раскалённой коже. Она была не просто больна. Она была одна. Абсолютно одна в квартире с человеком, который когдато обещал быть рядом в горе и в радости. Видимо, грипп с температурой почти сорок градусов не входил ни в одну из этих категорий.
Время перестало существовать. Оно растворилось в череде липких, тяжёлых снов и коротких, мучительных пробуждений. Аграфена не знала, прошло ли это день или вечность. Но в какойто момент она ощутила, что внутренний огонь погас. На его место пришла ледяная, изнуряющая слабость. Тело, которое только что было раскалённой горой, теперь казалось чужим и холодным. Простиранные под ней простыни были влажными и липкими, а во рту стоял отвратительный привкус болезни.
Жажда охватила её полностью. Не просто желание пить, а крик каждой клетки обезвоженного организма. Она спустила ноги с кровати, и комната сразу же задрожала, растягиваясь, теряя контуры. Аграфена сжала глазами край матраса, пытаясь удержать себя от тошноты. Звуки из гостиной не исчезли, лишь изменили тон. Теперь это был не громкий перестрел, а гул голосов Дмитрия, обращённых к невидимым собеседникам в чате. Он жил. Его мир продолжал вращаться.
Дорога к кухне превратилась для неё в восхождение на Эверест. Каждый шаг отдавался эхом в висках. Держась за стену, как старый немощный человек, она медленно, шатаясь, шла вперёд. В коридоре стоял затхлый запах чегото кислого и старого. Выбравшись из полутени спальни в свет кухнигостиной, она на миг ослепла от дневного света, потом успокоилась и увидела.
Это был не просто беспорядок. Это был памятник эгоизму, возведённый за те два дня, что она провела в адском пламени. На журнальном столе возвышалась пирамидка из трёх коробок от пиццы, покрытых застывшими жирными пятнами. Рядом гора банок энергетиков и липкое кольцо от пролитого кокаколы. В раковине росла башня из грязных тарелок, стаканов и вилок, тонущих в мутной воде, пахнувшей запахом разложения. На полу лежали крошки и обёртки. Он не просто не убирал за собой. Он методично превращал их совместное жилище в личную свалку, где единственным чистым пятном был экран монитора.
Аграфена перевела взгляд на него. Дмитрий сидел спиной к ней в том же кресле, в тех же наушниках. Он не заметил её появления. Он был в своём мире, где всё было просто и понятно, где не было больных жен, бытовых проблем и ответственности.
Она подошла к холодильнику, открыла его и сжала в руке бутылку минеральной воды. Сделала несколько больших глотков, ощущая, как живительная влага возвращает её к жизни. И в тот момент, услышав скрип открывающихся дверей, он повернулся. Снял наушники, и на его лице появилось безразличное любопытство. Он бросил взгляд на её бледное, нездоровое лицо в старой футболке, и на губах заскользнула кривая улыбка.
О, проснулась? А то уже хочется поесть.
Эти слова отразились в её сознании, как камень, бросаемый в глубокий колодец. Не «Как ты себя чувствуешь?», не «Тебе чтонибудь нужно?», а простое, безразличное «проснулась». Как будто она поломанный прибор, который наконец отремонтировали и готов выполнять свои функции. И сразу же его потребность. «Хочется поесть». В тот миг её физическая слабость испарилась, заменённая волной жгучей, кристально чистой ярости. Она посмотрела на него, на горы мусора вокруг, и впервые за два дня почувствовала в себе невероятную силу.
Весь мир, который до этого дрожал и плавал перед её глазами, вдруг застыл, обретя резкую ясность. Слабость, мутившая её мысли, сгорела, сожжённая белым пламенем ярости. Это не был крик, не каприз. Это был взрыв, глубокий тектонический сдвиг, которого Дмитрий в своём уютном пиксельном уголке не мог предвидеть.
Ты хочешь поесть? крикнула она, но уже не от слабости, а от бешеной решимости. Голос прозвучал, как треск льда, раскалывающегося под ногами. Ты серьёзно? Я два дня в поте лету, встать не могу, чтобы в туалет дойти! Я тебя просила, умоляла, как последнюю нищенку, сходить за лекарствами! А ты? Ты катку докручивал! Я хочу пить, губы прилипли к зубам, а ты ешь свою пиццу, и её аромат тянет в спальню! Я задохнулась, а ты даже не подошёл!
Она не кричала, а выплескивала слова, каждый из которых был тяжёлым, острым камнем, брошенным в его непробиваемый покой. Обвинения были столь конкретны, столь неоспоримы, что на них нельзя было ответить ни «виновата я», ни «не преувеличивай».
Дмитрий наблюдал за этим всплеском с ленивой надменностью. Он откинулся в кресле, сложив руки на груди, и на его лице отразилось то выражение, которое Аграфена ненавидела больше всего выражение снисходительного взрослого, слушающего несвязный болтовню ребёнка. Он ждал, пока её поток слов иссякнет, пока она выдохнется, и он снова наденет наушники. Для него это был лишь шум, фон.
Наконец Аграфена замолчала. Не потому, что слова кончились, а потому, что она вдруг ясно увидела всё бессмысленно. Абсолютно. Это было всё равно, что читать стихи глухой стене. Она посмотрела на него, на его позу, на лёгкую усмешку в уголке рта, и вся её ярость вмиг сжалась в холодный, тяжёлый комок в груди.
Дмитрий выдержал паузу и, с игривой заботой в голосе, спросил:
Выговаривалась?
Эта фраза стала последней ошибкой. Он ожидал слёз, криков, продолжения скандала. Он не был готов к тому, что последует дальше.
Аграфена не ответила. Она молча посмотрела ему в глаза несколько секунд, и в её взгляде не было больше ни боли, ни обиды. Было лишь холодное, отстранённое решимость хирурга перед сложной операцией. Затем она развернулась.
Я два дня лежала с температурой, а ты даже чай мне не сварил! Ты не муж, а пустая тень! А теперь, когда захочешь поесть пожерти сам!
С этими словами она резко открыла дверцу холодильника. Холодный пар вырвался наружу, обвивая её фигуру. Дмитрий с удивлением наблюдал, что она делает. Собирать еду в одиночку? Делать бойкот? Эти мысли казались ему детскими и смешными. Но Аграфена не взяла тарелку. Её руки уверенно зацепились за большую пятилитровую кастрюлю, в которой стоял её борщ, сваренный ещё до болезни. Она с усилием вытащила её и поставила на пол. Затем её рука потянулась к тяжёлому контейнеру с золотистым пловом, где рис пропитан ароматом мяса и специй. Он тоже упал на пол рядом с борщом. За ним последовали гуляш, тушёная капуста, куриные котлеты всё, что она готовила, чтобы у них была еда на несколько дней вперёд.
Дмитрий смотрел на эту батарею кастрюль и контейнеров, всё ещё не понимая её намерения. В его голове не укладывалась никакая логика. На его лице застыл выражение глупого, растерянного удивления. Он открыл рот, чтобы чтото сказать, но Аграфена, не глядя на него, схватила тяжёлую кастрюлю с борщом и твёрдым шагом направилась к туалету.
Двери в туалет были открыты. Белый фарфоровый унитаз, обычно ассоциирующийся с рутиной, теперь выглядел как жертвенник. Аграфена стояла над ним, держала в руках тяжёлую кастрюлю. Её руки не дрожали. Она слегка наклонилась вперёд, и густой, рубиновый поток борща, в котором отчётливо виднелись куски мяса и овощей, бросился в воду со слышным плеском. Аромат свёклы, чеснока и наваристого бульона запах дома, уюта и заботы наполнил небольшое помещение, смешавшись с резким запахом хлора.
Дмитрий, застывший в дверях кухни, смотрел на это, а его мозг отказывался воспринимать информацию. Это было за гранью его понимания. Неправильно. Абсурдно.
Ты что делаешь? Уже?
Она не дала ему ответа. Она наблюдала, как последний кусок картофеля исчезает в потоке, и с механической точностью нажала кнопку смыва. Грохот воды, закрученной в яростном вихре, стал её единственным ответом. Звук был оглушительным, окончательным, как точка в конце долгого предложения. Поставив пустую кастрюлю на керамическую плиту, она молча развернулась и пошла обратно к кухне.
Только сейчас Дмитрий понял весь масштаб происходящего. Это была не мгновенная истерика, а методичное, холодное уничтожение.
Ты с ума сошла?! закричал он, когда она взяла контейнер с пловом. Его крик был направлен не на неё, а на её руки, на контейнер, на ценность, которую он держал в себе. Он вопил о деньгах, о труде, о бессмысленной растрате. Он не вопил о ней. Аграфена прошла мимо него, будто он был пустым местом. Вторая порция её заботы рассыпчатый ароматный рис, нежные куски мяса отправилась за борщом. Золотистые зерна закружились в воде, прежде чем исчезнуть в тёмных недрах канализации. Снова нажала кнопку. Снова оглушительный рев воды.
Лёд Дмитрия достиг своего пика. Он метался по кухне, размахивая руками, лицо его покраснело.
Что сТак Аграфена осознала, что истинная сила в умении ставить границы и не позволять чужой безразличности поглощать её собственную жизнь.
