30апреля, 2023г.
Сегодня жена вышла в магазин за хлебом и так и не вернулась. На столе осталась её чашка с недопитым чаем, телефон, медленно «заряжающийся» у розетки, и привычное «сейчас», которое для неё всегда означало пятнадцать минут.
Я стоял у окна, как будто ждал лифт, который только что спустился с последнего этажа: напряжённо, но без паники. Десять минут тридцать час. Третий раз позвонил ей, а телефон зазвенел в прихожей, будто ктото слышит меня.
Я пошёл в магазин. Продавщица поздоровалась, вспомнив её синее пальто и то, как она отложила буханку в сторону, сказав, что «забыла кошелёк». Вышел на улицу с пустыми руками, уверенный, что чтото сделал не так, хотя и не знал, что именно.
Дальше всё сгущалось: полицейский участок, слово «пожалуйста, ждите», заполненные бумаги, фотография в соцсетях, номер заявления. Вечером я поставил воду на макароны и впервые за всю жизнь не смог съесть её в одиночку.
Дни превратились в недели, недели в месяцы, а затем в годы. Я научился жить в той же квартире, но пользоваться вещами иначе: оставлял её зубную щётку в чашке, хотя паста давно засохла; переложил её зимние туфли в коробку, но не подписал её именем.
Я всё ещё тайно надеялся, что гдето прозвенит звонок, и я услышу её голос: «Я уже дома». Надежда прожигала меня изнутри, словно маленькая искра в темноте.
Три года спустя я перестал рефлекторно оборачиваться на улице. Пять лет спустя понял, что «пропавший» не временное состояние, а способ существования, в котором живут ушедшие и те, кто остался. Восемь лет спустя я начал собирать коробки: вещи, которыми я больше не пользуюсь, вещи, которые уже не желаю использовать, вещи, которые нельзя использовать, если я действительно хочу идти вперёд.
И тогда пришла небольшая, ничем не примечательная посылка. Конверт без обратного адреса, только мой адрес, без фамилии. Внутри листок в клетку, как школьный, и ключ на металлическом кольце с цифрой «12». На первой странице листка стояло моё имя, написанное её почерком: наклонная «А» и растянутая «л». Под ним: «Если ты читаешь это, значит, я не успел вернуться».
Я сидел за кухонным столом, читая так, будто начинаю книгу с середины, потому что нет сил стартовать с начала. Записка была простой, без громких фраз, с датами, перебегающими, как камни в русле реки. Первый абзац: «Тот день с хлебом. Не мог дышать.
Остановился перед зеброй и подумал: как я тебе всё объясню?». Далее шли тяжёлые, нервные строки о долге, в который я запутался, «чтобы к концу года нам было легче», о человеке, который «начал приходить к дому», о стыде, который растёт, когда не можешь сказать правду. «Я знал, что если вернусь, всё переложу на тебя». Сел в первый автобус. «Море самый далекий путь».
Через несколько недель: «Думал, что вернусь, отработав долг. Но меня узнал человек по твоей летней фотографии у моста. Спросил, всё ли у меня в порядке. Я солгал.
Потом стал тем, кто нужен её сыну. Мы вместе вытащили его из воды. Осталсь не из любви, а из страха, что если вернусь, всё разрушу. Ты скажешь, что я бежал. Ты права. Я бежал».
Записка не дарила утешения. В ней не было «я тебя люблю», «прости» или «я скоро вернусь». Извинения выглядели как царапины по стеклу: видны, но не подлежащие полировке. Был адрес маленькой прибрежной деревни и название хостела, где «до конца лета помогу с кроватями, потом с лодками». И строчка, где я задержал палец: «Если когданибудь захочешь ключ от кладовой в причале. 12. Там я пережил штормы».
Я поехал. Движение было как попытка перемотать фильм к сцене, где всё иначе. В городе пахло рыбой и смолой. Нашёл причал и ту небольшую деревянную коробку с номером, покрытым ржавчиной.
Ключ подошёл. Внутри лежали мелочи: тонкая дождевка, старый швейцарский нож, фотография мальчика с бумажным флагом в руке. И конверт с фамилией «Алёна» моё имя, как он её называл.
Там был короткий, поспешный лист: «Алёна, хотел вернуться. Каждый день придумывал, как рассказать, чтобы ты не ненавидела. Но я трус. Не смог стоять в дверях с пустыми руками и сказать, что всё испортил. Осталсь, потому что ктото меня нуждался, а ты ты умеешь справляться сама лучше, чем я. Прости. Если приедешь, спроси у барышни «У Ирины». Она всё расскажет. Я, кажется, уже не успею».
Барышня «У Ирины» была той же женщиной с фотографии. Я узнал её по волосам, собранным резинкой, и тонкой синей брошке. При виде меня она замерла, как будто в её истории появился персонаж, в которого уже не верят. Мы сели на металлические стулья, их ножки скрипели по плитке.
Я знала его как «Ваню», начала она, пока я пытался чтото сказать. Он пришёл помогать. Сначала кровати, потом лодки. Был тихим. Не пил. Не задавал вопросов, но слушал. Улыбнулась грустно. Не был моим мужчиной. Был тем, кто спас моего сына, когда волна снесла его с пирса. Осталсь, потому что думал, что наконец пригодится.
Я не спрашивал о чувствах. Не хотел знать, спали ли они вместе. Хотел понять, почему он не позвонил, если имел мой номер и слышал мой голос.
Я звонила один раз, сказала она спустя минуту. С его телефона. Не ответила. Дата. Я тогда была на дежурстве, у меня выключился компьютер, и я бегала между этажами весь день. В списке звонков было двадцать номеров, ни одного без записи.
И что дальше? спросил я.
Потом он заболел, ответила она. Сначала простая усталость, потом всё хуже. Подняла взгляд. Просил, чтоб я не звонила, пока не будет сил приехать сам. Сказал, что если он уже заставил когото стыдиться, то хотя бы вернётся на своих ногах.
Правдива ли она? Защищала ли он свой образ в моих глазах? Сохраняла ли она себя? Мне казалось, что мои вопросы крошатся, как сухой хлеб в супе, превращаясь в крошки, которые можно проглотить лишь шепотом.
У причала, рядом с ящиком «12», висело объявление о погибших рыбаках: имена, покровитель, дата мессы. Его имени там не было. «Ваня» тоже. Может, так лучше. Может, хуже. Может, это дало мне право решить, умирает ли он в моей истории или просто исчезает.
Закат раскрыл воду пополам. Я села на пирс и впервые за годы почувствовал, как могу дышать полной грудью, хотя воздуха не стало больше. Вытащил листок, провёл пальцем по слову «Алёна». Сдалёка послышался детский смех может, из той фотографии, а может, от ребёнка, который ничего о нас не знает.
Вернулся домой с ключом в кармане и запиской с номером «Ирины», которую не собирался терять. Положил листок на стол рядом с пустой чашкой. На мгновение захотел сжечь его на балконном гриле, как сжигают летние письма, чтобы они не искушали. Вместо этого спрятал в коробку от чая, ту, в которой храню «не сейчас» вещи.
Знаю ли я, почему не вернулся? Знаю столько, сколько достаточно, чтобы каждая версия могла быть правдой. Был долг и был стыд. Были причал и мальчик, которого вытащили из воды. Он был трусом, который не смог стоять в дверях. И был в какойто отголосок храбрости жалкой, запоздалой оставить мне ключ и слова, а не исчезнуть без следа.
Не знаю, что с этим делать. Могу поехать ещё раз и спросить о вещах, очевидных для одних, непосильных для других. Могу написать в объявление и искать фамилии, которые не сходятся. А могу просто закрыть коробку, поставить её на полку и научиться жить с тем, что не все вопросы имеют ответы.
Может, это была измена не в постели, а в решении не вернуться. А может, это была попытка спасения, неумелая и болезненная, но единственная, на которую он способен. То, что он оставил, не только лист и ключ. Он дал мне выбор, как рассказать его отсутствие: как рану, как побег, как историю о чьёмто страхе и чьёмто спасении.
Теперь, идя за хлебом, я задерживаюсь у полки с буханками дольше, чем нужно. Иногда покупаю два. Один несу домой, второй оставляю на скамейке в парке. Не потому, что верю в знамения, а потому, что хочу помнить, что одни дороги можно развернуть, а другие нет. Какая была наша? Не уверена. И, может, поэтому всё ещё ношу этот ключ в кармане.
Урок, который я вынес: иногда отсутствие ответов заставляет нас искать смысл в мелочах, а истинная сила принять то, что нельзя изменить, и жить дальше.
