Дорогая, слушай, как всё обернулось. Папа пришёл домой, спокойно сказал, что у него появился ребёнок. Весь мир будто закружился передо мной. Я слышала, как он стучит ключами по столешнице, слышала его привычный, почти шёпотный вдох, когда снимает пальто. «Мальчик. Здоровый», произнёс он так же, как обычно говорят «купили хлеб».
Я ничего не крикнула. Держала вилку так крепко, что металл прошил пальцы. На кухне пахло борщом, а внутри холодным железом.
С какого момента ты об этом знаешь? спросила я, пока сама не успела понять, что спрашиваю.
С сегодняшнего дня. Роды начались ночью, пробормотал он, проглотив слюну. Я уже знал, что она беременна. Не сказал, потому что хотел подобрать слова.
В ту же секунду я поняла всё, чего месяцами не хотела видеть. Пятничные «потяну ещё», субботние «нужно закончить пару писем», телефон, положенный экраном вниз, новые рубашки «по акции», чужой аромат в его шарфе всё обросло контуром. Я не была шокирована, меня просто ранило то, что не требовало шока.
Ты её любишь? спросила я. Или это просто ошибка?
Всё сложно, эти слова повисли над столом, словно чтото стыдливое. Я не планировал этого. Должен взять ответственность за ребёнка.
«За ребёнка». Эти два слова ударили меня, как волна, возвращающаяся после шторма. Я знала, что сама ничего не сделала, что привело эту волну к нашему столу. И я знала, что тот малыш, который только что сделал первый вдох, самый невиновный из всех взрослых в комнате. И что моя боль теперь будет соприкасаться с чьейто безмятежностью, словно кожа с льдом.
Как его зовут? услышала я свой собственный, отстранённый голос.
Иван, ответил он сразу. Яша.
Он сёл, положил руки на стол, будто хотел привязать их к нашему дому. Я заметила, как они дрожат. Вспомнила его мать, которая умрёт, если узнает, что «это недоразумение», и наших детей, которым придётся пытаться понять, как отец мог отцовством стать гдето ещё. И меня, женщину, которая сегодня должна была испечь сырник, а вместо этого учится дышать в новом мире.
Не хочу разрушать наш дом, сказал он наконец. Хочу, чтобы ты знала. Хочу както всё уладить.
Уладить, повторила я. Ты говоришь, как будто сдвигаем тарелки.
Я встала, открыла окно. Холодный воздух прошёл по лицу, как ледяная компрессмазка. В голове прокатились образы: он в другой больнице, у чужой кроватки; чужие руки, держащие его пальчик; пластиковый браслет с именем, которого у нас не было в семейных календарях. Я пыталась не ненавидеть ребёнка за поступки взрослых.
Скажешь нашим детям сегодня, сказала я. Не я. Ты.
Он кивнул.
А потом? спросил осторожно. Что потом?
Потом будет завтрашний день, ответила я так же осторожно. На сегодня хватит правды.
Зазвонил телефон. Дочь: «Мама, всё в порядке?». Я посмотрела на него. Он кивнул, но не в сторону ответа скорее в сторону признания, что нет возврата к кавычкам. Пока не знаю, сказала я и положила трубку.
Он включил чайник, как будто старый жест может спасти нас. Вода бурлила в такт ускоряющемуся сердцу. Сел рядом, но руки не коснулись моей. Возможно, он наконец понял, что нельзя трогать то, чего не умеешь назвать.
Она была одна? спросила я, глядя в него через чашку. При рождении.
Да, ответил полголоса. Я не успел.
Эта реплика была как ещё одна царапина на стекле: тонкая, но длинная. Ктото пришёл в этот мир, а он не успел. Ктото ещё месяцами смотрел мне в глаза, а я не успела отдать себе справедливость. Я сделала глоток чая, горло сжёгло.
Я встала и пошла в спальню, достала из ящика гостевой плед, подала его с подушкой.
Сегодня спишь в гостиной, сказала я. Завтра пойдёшь в МФЦ и в банк. Сделаешь то, что не требует эмоций, а требует порядочности. Потом сядем и обсудим, что делать дальше. Моё. Твоё. Наше.
Хорошо, ответил. Спасибо.
Благодарности я не чувствовала. Был лишь рефлекс привести в порядок мир, который развалился: кровати, тарелки, слова. Я закрыла окно, выключила свет на кухне, оставив ночник, который мягко обрамил стол. В этом светильнике его лицо выглядело моложе может, потому что я впервые увидела на нём неподдельный страх «както всё будет».
Ночью я спала поверхностно, прислушиваясь к его дыханию в гостиной, как когда слушала болезнь ребёнка. На рассвете встала чуть раньше, открыла балконные двери. Воздух пахнул морозом и пекарней. Составила в голове список дел: разговор с детьми, визит к юристу, звонок на работу, чтобы взять выходной, и ещё чтото, что я не могла назвать. Может, «нежность» не для него, а для себя.
Он проснулся и подошёл без слов, протянул чашку. На его руках виднелись замёрзшие вены, как синие нити. Я подумала о руках, которые сегодня утром держали крохотного малыша. О браслете с именем. О том, что ненависть проста, а сострадание сложно, потому что ломается от самого лёгкого движения.
Не знаю, что будет дальше, сказала я, пока он ещё не успел открыть рот. Но знаю, что не стану хранительницей твоей тайны и не буду фоном для твоего отцовства. Если останешься будешь полностью. Если уйдёшь тоже полностью.
Он кивнул. Эти «полностью» зависели между нами, как мост, который ещё нужно построить или сжечь.
Вечером мы сели вместе с детьми. Они слушали посвоему: дочь с сжатыми кулаками, сын, уставивший взгляд в стол. Не прозвучали громкие фразы, нет аплодисментов и приговоров. Было правду, что светилась, как неоновый вывеска, и болела глаза, но, покрайней мере, освещала путь.
Когда они ушли, в квартире стало странно тихо. Я поняла, что есть вещи важнее предательства: ответственность, имя, данное на рассвете, человек, который только учится говорить «мама», хотя он не будет говорить обо мне. Я почувствовала внутри твёрдый, уверенный камень решения: я не буду спасать то, что требует отречения от себя.
Я взяла резинку для волос со стола, рефлекторно, будто простые жесты могут склеить день. Взглянула на дверь. Понимала, что могу оставить её приоткрытой или закрыть. На этот раз не нужно было громко говорить «достаточно». Достаточно было просто перестать ждать.
Это я решу, будет ли место в моём доме для его отцовства гдето ещё и есть ли место в моей жизни для него. А если нет, смогу ли я в сердце сохранить достаточно нежности, чтобы не навредить безвинному имени, данному на заре?
