Ветер встретил Егора резким рывком, сорвав шляпу ещё до того, как он ступил на перрон. Пришлось ловить её в полёте, чувствуя, как холодные пальцы осеннего ветра проскальзывают под воротник. Вокруг пахло влажной листвой, дымом из труб старых домов и чемто знакомым железом, маслом, гнилыми досками. Запах детства.
Он осмотрелся.
Низкое кирпичное здание станции с облупившейся краской на вывеске «Кузнецово». Перрон, когдато аккуратно подметенный дядей Михаилом, теперь зарос бурьяном и полыннёй, пробивалась сквозь трещины в асфальте. Всё было тем же, но иным одновременно.
Как будто ктото схватил мир в кулак.
Деревья, казавшиеся в юности исполинами, теперь едва доставали до крыши станции. Лавка, где он раньше сидел в ожидании поезда, выглядела крошечной, с прогнившими досками. Даже небо казалось ниже.
Егор надвинул шляпу глубже, перекинул рюкзак на плечо и пошёл по знакомой тропе.
Она вела вниз, к реке.
Туда, где стоял дедов дом.
Тропа вилась между покосившимися избами, обходила пустые огороды с почерневшими от времени жердями бывших заборов. Село тихо умирал.
Молодёжь давно разъехалась кто в город, кто на заработки. Остались лишь старики, доживавшие свой век в тишине, и редкие семьи, которым некуда было бежать. Окна многих домов зияли пустотой, двери висели на одной петле.
Тишину нарушал лишь лай собак не радостный, а тоскливый, будто они уже забыли, зачем лают. И скрип колодезного журавля у дома бабки Гречки.
Дедов дом стоял на краю улицы у реки там, где тропка растворялась в песке Вятки, а корни старых ив сплетались с подмытым берегом. Деревянный, почёрневший от времени, но непокорный, с резными наличниками, которые дед вырезал зимними вечерами. Каждый завиток, каждый цветок на них Егор помнил на ощупь в детстве, стоя на цыпочках, проводил пальцами по этим узорам, будто читая тайные письмена.
Крыльцо скрипело под ногами предательски громко, как двадцать лет назад. Замок на двери превратился в комок ржавчины, но Егор безошибочно нашёл под третьей ступенькой порога спрятанный ключ. Тот самый, с обломанным зубцом, который всегда заедал в скважине.
Дверь поддалась с сопротивлением, будто сам дом не хотел впускать чужака.
Запах ударил в ноздри:
Пыль, осевшая за годы пустоты,
Кисловатый дух старых книг,
Горьковатый шлейф печного дыма, въевшийся в бревна.
Солнечные лучи, пробиваясь сквозь запылённые стекла, высвечивали в воздухе танцующие частицы. Всё стояло на своих местах, будто время здесь остановилось в день их отъезда:
Массивный дубовый стол с выбоинами от дедовского топора там, где он рубил мясо,
Керосиновая лампа под стеклянным колпаком вечный памятник зимним вечерам,
Шкаф с ружьями два дробовика и старая берданка, от которых пахло льняным маслом и порохом,
На стене, чуть покосившись, висели фотографии в самодельных рамках:
Дед в молодости с наганом у пояса и суровым взглядом (1923 год, надпись карандашом),
Бабушка Василиса с коромыслом два ведра до краёв, а за спиной июльское небо,
Маленький Егор с удочкой босой, в выгоревшей рубахе, с озорной улыбкой.
Егор бросил рюкзак на кровать, и облако пыли поднялось к потолку. Он постоял, слушая, как скрипят половицы под ногами тот самый звук, который всегда выдавал его ночные вылазки к реке.
Вышел во двор.
Река.
Она шумела точно так же глухим гулом, будто за калиткой дышал огромный зверь. Ветер гонял по воде барашки волн, разбивая солнечные блики на тысячи сверкающих осколков. На том берегу, нетронутом цивилизацией, чернел лес такой же древний и молчаливый, как память.
Егор сделал глубокий вдох, вбирая в лёгкие сырой аромат с примесью водорослей и гниющих коряг.
Он пришёл сюда не просто так.
После увольнения (соратники даже не простились),
После развода (дверь захлопнулась окончательно),
После того, как город стал давить стенами, людьми, их голосами, безразличием.
И тогда всплыл в памяти дедов шёпот у ночного костра:
«Если душа болит, внучек, иди к реке. Стой у воды, пока не услышишь её голос. Вода всё смоет и обиды, и боль. Река помнит всех, кто к ней приходил».
Пальцы сами сжались в кулаки. Гдето в груди кольнуло то ли от воспоминаний, то ли от предчувствия.
Первые дни прошли в молчании. Сплошная тишина.
Она обволакивала Егора с первых минут, плотная и тягучая, как смола. Не городская та всегда была ненастоящей, притворной, наполненной гулом машин, шагами соседей сверху, воем сигнализаций. Здесь тишина жила, была живой, целебной.
Он чинил крышу латал пробои кусками рубероида. Молоток звенел по гвоздям, звук разносился над рекой, будто ктото стучал в двери заброшенных домов.
Колол дрова дедов топор всё ещё был острым. Поленья летели в стороны с сочным треском, обнажая узоры древесины внутри. Запах сосновой смолы смешивался с потом на спине.
Ловил рыбу сидел на том же камне, что и в детстве, забрасывая удочку в тёмную воду. Окуни попадались редко мелочь, не чета тем прежним, жирным, с ладонь в размерах. Но значение имело лишь ощущение: дрожь лески в пальцах, сопротивление воды, терпеливое ожидание.
Одиночество.
Оно было не пустым, как в городе не ледяной пустотой лифтов и метро, не молчанием телефона, который больше не звонит. Здесь оно дышало.
Оно наполнялось:
1. Воспоминаниями.
У того пня с облезлой корой дед учил ставить силки на зайцев грубые пальцы водили его рукой, поправляя петлю. «Не туго, внучек, а то почует железо».
Под покосившимся навесом бабка Василиса сушила грибы белые, как сливочное масло, подберёзовики, пахнущие лесом. Она перебирала их, бормоча молитвы, а он тайком клал кусочки в карман.
У порога в последний раз стояла мать в дешёвой синей рубашке, с чемоданом в руке. «Я вернусь». Но не вернулась.
2. Звуками.
Скрип ветвей старых ив, будто они перешептываются о чёмто важном.
Плеск воды живой, речной, с пузырями и бросающимися камешками.
Крик ночной птицы не сова, не филин, а чтото иное
3. Присутствием тех, кого уже нет.
На столе сама собой появлялась дедова керамическая кружка.
В печке вдруг разгорелся огонь ярче, чем должен был.
По утрам на подоконнике лежали свежие следы будто ктото смотрел в окно, опершись ладонями о стекло.
Егор закуривал, выпуская дым в прохладный воздух. И тогда издалека, за рекой, донёсся вой. Одинокий, протяжный, знакомый.
Волк? Может быть. Но дед говорил иначе: «Это не звери воют, внучек. Это души неприкаянные стучатся в мир живых тем, кто о них забыл, тем, кто вычеркнул их из памяти. Они бродят у берега, не в силах перейти реку, пока хоть одно сердце не вспомнит их понастоящему, с любовью».
Мурашки пробежали по спине, но это были не мурашки страха. Это было узнавание.
Осенью Егор не вернулся в город. Он остался в дедовом доме колол дрова, топил печь, весной вспахал огород, посадил картошку. По утрам пил чай с вареньем из крыжовника, вечерами читал книги из старого шкафа. Изредка ездил в город за продуктами и сигаретами. Иногда помогал бабке Гречке по хозяйству, если она просила.
В начале лета к нему приехал сын Артём пятнадцатилетний, угловатый, с наушниками в ушах и вечной гримасой недовольства. Первый день он провёл, тыкая в телефон и бормоча, что здесь нет нормального интернета.
На второй день, когда Егор наводил порядок, телефон выскользнул из рук сына и упал в ведро с водой. Подросток в ужасе вытащил мокрый аппарат.
Чёрт! взвыл он. Теперь точно не включится!
Он разочарованно швырнул телефон в рюкзак.
Оставшиеся дни прошли иначе. Сначала Артём блуждал, нервно ощупывая карман. Потом стал помогать по хозяйству сначала из скуки, затем с увлечением. На пятый день, когда серебристый окунь взмыл на крючок, в его глазах вспыхнул детский восторг.
Уезжая, сын неожиданно спросил:
Пап, а можно я ещё приеду? Только не покупай мне новый телефон, ладно?
Егор кивнул, скрывая улыбку:
Как скажешь. Только удочку свою не забудь.
Через неделю Артём вернулся и остался с отцом до конца лета.
Осенью зазвонил телефон.
Егор, колая дрова за домом, не сразу услышал звонок. На экране высветилось: «Злата».
Он замер. Они не разговаривали с тех пор, как полгода назад жена кричала ему в трубку, что он «никудышный отец».
Алло, хрипло сказал он, вытирая ладонь о фартук.
Сначала только шум городской автотрассы. Потом неуверенный голос:
Привет, Егор! Злата сделала паузу, будто подбирала слова. Я хочу сказать про Артёма… Он вернулся совсем другим человеком.
Егор опустился на скамейку.
Сам моет посуду, порядок в комнате наводит. Впервые за пятнадцать лет. она нервно рассмеялась. И спасибо. в её голосе прозвучала теплая нотка, почти смех. Спасибо тебе.
Он представил её, стоящую на их бывшей кухне, обхватив себя одной рукой за плечо так она делала, когда волновалась.
Он просто увидел другую жизнь, осторожно сказал Егор.
Нет. Он увидел тебя. долгий вдох. Мы я хочу приехать. Вместе с ним. На зиму. Можно?
Эпизоды их жизни промелькнули в голове за секунды.
Здесь холодно, наконец выдавил он. Печку топить надо.
Научишь? она прошептала, едва слышно.
Приезжайте, сказал Егор и вдруг понял, что улыбается. Только теплые вещи берите. И валёнки.
Валенки, повторила она, и в её голосе впервые за годы прозвучала нежность. Хорошо.
Разговор завершился, и Егор вернулся к дровам. Топор в его руках опускался резко, с новым азартом, дыхание ускорилось от волнения.
Он бросил последнее полено в корзину, распрямил спину. Над рекой поднимался туман, окутывая берег мягкой дымкой. Скоро зима, подумал он, но впервые ожидал её не с тоской, а с тихим предвкушением.
Изза угла дома донёсся скрип старая калитка под ветром жалобно просилась на покой. «Нужно будет починить до их приезда», отметил он про себя. В голове уже складывался список дел: прочистить печь, смазать заслонки, достать из чулана лишние одеяла и подушки.
Остановившись у калитки, он понял, что смотрит на свой дом не как на убежище, а как на жилище, которое скоро наполнится голосами. Это чувство было новым и хрупким, и даже холодный воздух казался теплее.
И в этом простом возвращении к корням Егор нашёл истину: истинный дом не стены и крыша, а воспоминания, любовь и готовность делиться ею с теми, кто ещё может её принять.
