Я, Иван Петрович, прожил всю жизнь с супругой Полиной в небольшом деревянном доме на краю деревни Кузнецово. Воспитал сына Мишу, отправил его учиться в Москву. Мы гордились им: он закончил институт с отличием. Ждал, когда он женится не на какойнибудь «городской подружке», а на настоящей девушке.
И дождался. Однажды летом Миша привёз домой девушку. Не просто девушку, а натуру яркую, шумную, в одежде, от которой мои глаза почти отжигались. Звали её Людмила.
Папа, мама, это Людмила, моя жена. Будем жить здесь, на свежем воздухе, сказал Миша, обнимая её за плечи.
Полина вскрикнула от радости, что сын нашёл наконец счастье. А я лишь оттянул губы в тонкую линию. Людмила была для меня чужой: белые руки, яркий маникюр, взгляд надменный. Я бы хотел скромную, трудолюбивую девушку из своей деревни.
В её появление наша размеренная жизнь ворвалась, как ураган. На кухню поставили компьютер, с утра звучала музыка, в прихожей пахло духами, будто в аптеке. Она обещала «обустраивать быт» и «вести натуральное хозяйство». Купила курнесушек, но те умерли в мороз, потому что её выпустили на улицу. Посадила весной какието экзотические цветы, а рассаду она утопила за неделю.
Я молчал, наблюдая. Молчал, когда она пыталась доить корову и чуть не опрокинула подойник. Молчал, когда она морщилась над моими любимыми солёными грибами. Внутри всё кипело, но я не говорил. Насмешка в её лице, а не хозяйка.
Отношения не зашли с первого дня. Полина старалась угодить, стирала постель, готовила всем. Я отговаривал её: «Не балуй её, пусть сама справится». Чаще я уходил в поле или в сарай, чтобы не видеть эту «городскую пыль».
Однажды Людмила решила «генеральную уборку». Выбросила старый, покрытый патиной самовар, который стоял на чердаке три поколения. Для меня это было не просто вещью, а семейной памятью я получил его от деда.
В тот вечер я впервые накричал на неё:
Кто тебе разрешил? Хоть бы спросила! Ты чужая здесь! Ничего не понимаешь и не ценишь!
Миша попытался заступиться, говорил, что самовар всё равно не чинился. Но я не слушал. Людмила заплакала, а стены нашего домика задрожали от скандала.
Жить дальше стало невыносимо. Я перестал с ней разговаривать. Она отвечала холодным презрением. Миша метался между нами, пытаясь помирить, но я был непреклонен.
Забирай свою актрису и уезжайте. Живите в своём городе. Здесь вам места нет, холодно сказал я сыну однажды утром.
Через неделю они уехали. В доме опять воцарилась тишина, пахнущая полынью и старой древесиной. Радости мне её не принёс. Полина тихо вздыхала, перебирая фотографии сына. Я сидел на лавке у ворот, глядя в пустую дорогу.
Прошло два года. Полина не выдержала одиночества, заболела, слегла и к зиме умерла. Я остался один в пустом доме. Миша звонил редко, коротко: «Жив, здоров, не тревожь меня».
Однажды в гололёд я пошёл за дровами, поскользнулся и сломал ногу. Соседи помогли, отвезли в больницу. На меня наложили гипс, поставили костыли. Врач прописал отдых, но дома мне было тяжко. Как только Миша узнал, прибыл к нам мгновенно.
Пап, поедем к нам в город. Я тебя не оставлю, сказал он.
К вам? К ней? Ни за что! упрямился я. Лучше здесь один помру.
Но выбора не было. Миша привёз меня в свою съёмную квартиру в Москве. Я ехал, будто к казни, ожидая придирок и осуждающего взгляда невестки.
Людмила встретила нас у дверей без яркой помады, в простом домашнем халате. Лицо уставшее, но спокойное.
Проходите, Иван Петрович. Комната готова, сказала она.
Она помогла мне доковылять на костылях до кровати, раздеться, устроила комнату, принесла чай. Слово немногим, без лишних фраз. Ухаживала молча: кормила, поливала, поправляла одеяло. Я ждал подвоха, насмешки, упрёка. Ждал, что она повторит мои же слова: «Чужая ты здесь!».
Дни шли, но ничего не менялось. Однажды она принесла мне старый фотоальбом, склеенный скотчем, который я оставил дома.
Миша говорил, вы его любите пересматривать, заметила она.
Ночью стало плохо. Давление поднялось, в голове шум. Я попытался подняться за водой и упал на ковер. Первая прибежала Людмила. Она не кричала, не суетилась. Вызвала скорую, сидела рядом, пока они ехали, и терла мои холодные руки.
В больнице, когда кризис прошёл, я лежал с закрытыми глазами и слышал, как она тихо разговаривает с врачом в коридоре:
Да, мой свёкор. Смотрите за ним, пожалуйста, он упрямый.
Я открыл глаза, когда она вернулась в палату и молча поправила одеяло.
Людмила, хрипло сказал я.
Она обернулась.
Прости меня, старый дурак. Я тебя я тебя тогда не разглядела.
Она села на край кровати, посмотрела на меня, и в её глазах не было злорадства, ни обиды.
Да ладно, Иван Петрович. Я тоже была молодою дурачкой, с гонором, думала, что всё вас научу, деревенщину. Она горько улыбнулась. А жизнь меня сама выучила. И Миша он очень вас любит.
Я кивнул молча. Людмила взяла мою старую, но крепкую руку и сжала её.
Ничего. Выздоравливайте. Дома ждём, сказала она.
Я снова закрыл глаза, но уже не от стыда, а от неожиданного, тёплого чувства покоя, которое разлилось по всему телу, согревая лучше любого лекарства. Я нашёл то, чего никогда не было: не просто невестку, а опору. Чужую по крови, но свою по духу.
Выписали меня через неделю. Миша ворчал:
Пап, берём такси, ты же ещё слабый.
Опираясь на палку, я уже шагал к машине своим неторопливым деревенским шагом. Я ехал домой.
Квартира встретила меня ароматом настоящего борща того самого, который я любил. Стол был накрыт: куски домашнего сала, сметана, пампушки с чесноком.
Мы втроём сидели за столом. Я молча ел борщ, а потом посмотрел прямо на Людмилу.
Спасибо, дочка, сказал я тихо и чётко. За всё.
Я впервые назвал её дочкой. Миша замер, боясь разрушить хрупкое мгновение. Людмила сначала опустила глаза, потом взглянула на меня, и её глаза блестели.
Кушайте, Иван Петрович, пока не остыло, сказала она.
С тех пор в нашем доме установился свой порядок. Я больше не молчал. Рассказывал о своей деревне, о молодости, о Полине. Людмила слушала, задавала вопросы, иногда спорила, уже без злобы, с уважением. Я учил её печь настоящие деревенские пироги, а она показывала, как искать в телефоне фотографии из деревни, которые мне присылали соседи.
Мы не стали родственниками по крови, но стали семьёй по выбору, по тихой, упрямой доброте, сильнее обид и гордости. Я часто сидел у окна своей комнаты, смотрел на московское небо и думал, что жизнь бывает и прямой, и кривой. Ты идёшь по ней, спотыкаешься, падаешь, а в итоге она ведёт туда, где ты нужен. Туда, где тебя ждут. Домой.
