Я помню, как Иван Степанович прожил всю свою жизнь с женой Полиной в небольшом домике на краю деревни Клязьма. У них вырос сын, Михаил, которого они отправили в Москву учиться. Он закончил институт с отличием, и родители ждали, когда он найдёт жену, а не этих своих «москвичекподружек».
И дождались. Летом Михаил привёз в деревню девушку. Не просто девушку, а настоящую красавицу в яркой одежде, от которой у Ивана Степановича глаза чуть не пересохли. Звали её Василиса.
Папа, мама, это Василиса, моя жена. Мы будем жить здесь, на свежем воздухе, сказал Михаил, обхватив её за плечи.
Полина ахнула от радости: её сын наконец нашёл свою судьбу. А Иван Степанович лишь слегка улыбнулся, губы сжали в тонкую линию. Он не видел в Василисе подходящей жены для Михаила. Белые руки, яркий маникюр, надменный взгляд ему бы скромная, трудолюбивая деревенка из своего круга.
Василиса ворвалась в их размеренную жизнь, будто вихрь. На кухне появился компьютер, с утра играла музыка, в прихожей пахло духами, словно в аптеке. Она говорила, что будет «обустраивать быт» и «вести естественное хозяйство». Купила породистых кур-несушек, которые сразу умерли, когда её выпустили на улицу в мороз. Весной посадила экзотические цветы, а рассаду уничтожила за неделю.
Иван Степанович молча наблюдал. Он молчал, когда она пыталась доить корову и почти упала. Молчал, когда она морщилась над его любимыми солёными груздями. Внутри всё кипело, но наружу лишь глас молчания. Для него она была не хозяйкой, а насмешкой.
Отношения не ладились с первого дня. Полина старалась угодить: стирала постель, готовила для всех. Иван Степанович уговаривал: «Не балуй её, пусть сама всё делает». Чаще он уходил в поле или в сарай, чтобы не видеть эту «москвичскую пыль».
Однажды Василиса решила «генеральную уборку» и выбросила на свалку старый, проржавевший самовар, стоявший на чердаке поколениями. Для Ивана Степановича это был не предмет, а память, дарованная от деда.
В тот вечер он впервые накричал на неё:
Кто тебе позволил? Хотела бы спросить! Ты чужая здесь! Ты ничего не понимаешь и не ценишь!
Михаил попытался вмешаться, сказал, что самовар всё равно не чинился. Отец не слушал. Василиса расплакалась, стены маленького домика дрогнули от скандала.
Жить вместе стало невыносимо. Иван Степанович перестал разговаривать с ней совсем. Василиса отвечала холодным презрением. Михаил метался между отцом и женой, пытаясь их помирить, но старик был непреклонен.
Забирай свою актрису и уезжайте. Живите в своём городе. Вам здесь места нет, холодно сказал он сыну однажды утром.
Через неделю они уехали. В доме вновь воцарилась тишина, пахнущая полынью и старой древесиной. Но радости Ивану Степановичу она не принесла. Полина тихо вздыхала, перебирая фотографии сына. Он сидел на лавке у ворот и смотрел на пустую дорогу.
Два года прошли. Полина не выдержала одиночества, заболела и к зиме умерла. Иван Степанович остался один в пустом доме. Михаил звонил редко, лишь коротко отчитывался: «Жив, здоров, не беспокойся».
Однажды в гололёд Иван Степанович пошёл за дровами, поскользнулся и сломал ногу. Соседи помогли, отвезли в больницу, наложили гипс, поставили костыли. Выйти домой ему было тяжело, и как только Михаил узнал, сразу привёз отца в свою съёмную квартиру в Москве. Иван Степанович ехал, как на казнь, ожидая колкости и презрительного взгляда невестки.
Василиса встретила их у порога в простом домашнем халате, без яркой помады, лицо устало, но спокойно.
Проходите, Иван Степанович, комната готова, сказала она.
Она помогла ему доковылять до кровати, раздеться, устроила комнату, принесла чай. Говорила мало, без лишних слов. Ухаживала молча: кормила, поила, поправляла одеяло. Он ждал подлости, упрёка, напоминания о своих словах: «Чужая ты здесь!».
Дни шли, но ничего не менялось, пока однажды она не принесла старый фотоальбом, запечатлённый скотчем, который он оставил дома.
Михаил говорил, что вам нравится пересматривать его, прошептала она.
Ночью у Ивана поднялось давление, он попытался встать за водой и упал на ковер. Первой к нему подбежала Василиса, не кричала, не суетилась. Вызвала скорую, сидела рядом, пока её везли, и терла его холодные руки.
В больнице, когда кризис ушёл, он лежал с закрытыми глазами и слышал, как она тихо разговаривает с врачом в коридоре: «Да, мой свёкор, пожалуйста, следите за ним, он упрямый».
Он открыл глаза, когда она вернулась в палату и молча поправила одеяло.
Василиса, прошептал он хрипло.
Прости меня, старый дурак, я тебя я тебя тогда не разглядела, ответила она, села на край кровати, взглянула в его глаза без злорадства и обиды.
Да ладно, Иван Степанович. Я тоже была молодая дура, с гордостью. Думала, что научу вас, деревенщину. Жизнь меня сама обучила. Михаил он вас очень любит, сказала она, горько улыбаясь.
Он кивнул. Василиса взяла его старую, но крепкую руку и сжала её.
Выздоравливайте. Дома вас ждём, добавила она.
Иван Степанович снова закрыл глаза, но уже не от стыда, а от неожиданного, щемящего чувства покоя, которое разлилось по всему телу, согревая лучше любого лекарства. Он нашёл то, чего никогда не имел: не просто невестку, а опору. Чужую по крови, но свою по духу.
Через неделю выписали его. Михаил ворчал:
Пап, берём такси, ты же ещё слабый.
Иван Степанович, опираясь на палку, уже шагал к машине своим неторопливым деревенским шагом. Он ехал домой.
Квартира встретила его запахом настоящего борща того самого, который он так любил. Стол был накрыт с душой: кусочки домашнего сала, сметана в миске, румяные пампушки с чесноком.
Трое сидели за столом. Иван Степанович молча наслаждался борщом, затем посмотрел прямо на Василису.
Спасибо, доченька, сказал он тихо и чётко. За всё.
Он впервые назвал её дочкой. Михаил замер, боясь нарушить хрупкое мгновение. Василиса сначала опустила глаза, а потом посмотрела на старика, её глаза блестели.
Кушайте, Иван Степанович, пока не остыло, сказала она.
С тех пор в их доме установился особый порядок. Иван Степанович больше не молчал: он рассказывал о своей деревне, о молодости, о Полине. Василиса слушала, задавала вопросы, иногда спорила без злобы, с уважением. Он учил её печь деревенские пироги, а она показывала, как искать в телефоне фотографии из деревни, присылаемые соседями.
Они не стали кровными родственниками, но стали родными по выбору, по тихой, упрямой доброте, сильнее обид и гордости. Часто Иван Степанович сидел у окна, смотрел на московское небо и думал, что жизнь бывает и прямой, и кривой. Идёшь, спотыкаешься, падаешь, а в итоге всё равно приводят туда, где тебя ждут. Домой.
